Ахмедхан Абу-Бакар - В ту ночь, готовясь умирать...
— Ты — учитель? — спросил старший, с седоватой бородой и большими пышными усами.
— Да, — ответил Хасбулат, торопливо натягивая брюки.
— И звать тебя Хасбулат?
— Да. — Хасбулат заправил в брюки рубаху.
— Живешь здесь, у нашей сестры?
— Если вы ей братья — да.
— А теперь — чтоб ты знал, кто мы такие и чем занимаемся… Грамотой мы не блещем, но зато в чабанском деле никому не уступали, так же, как не уступали там, где надо защитить честь свою и сестры. До нас дошли слухи, что ты…
— Я слушаю вас, но можно мне сесть? — Хасбулат наконец застегнул пуговицы.
И почему-то вспомнил вопрос, который ему недавно задали в классе: «Почему землетрясения в большинстве своем происходят ночью?» Он подумал и ответил: «Все темные дела чаще всего происходят ночью».
— Ничего, ты не песочный, не рассыпешься. Стой, как стоишь. — Бородатый громко высморкался и встал, следом за ним поднялись младшие. — Ты, говорят, сожительствуешь с нашей сестрой. Тьфу! — скривился он, будто откусил неспелую сливу. — Какое поганое слово…
— Что вы с ней сделали? — Хасбулат рванулся к выходу, но ему преградили дорогу двое, положив ладони на кинжалы. — Я вас спрашиваю, что вы с ней сделали?
— Это тебя не касается.
— Когда же вы образумитесь, люди! — схватился за голову Хасбулат, вспомнив, как жестоко обошлись некогда с его женой и детьми. — Когда же вы образумитесь!
— Не тревожь мух понапрасну… Ты нанес нам позор и должен ответить.
— Какой позор, люди?
— Ты замарал черным пятном наш род, а в роду нашем такое не прощается, — вмешался средний брат. — Как учитель, ты должен знать, что сказал волку еж: «Если волк проглотит меня, то плакать будет не моя мать, а его!»
— Люди, образумьтесь, прошу вас. Не было ничего между нами, поверьте.
— Не было, а весь аул на наш род пальцами показывает. Это что?
— Да какое вам дело до всего аула, вы лучше спросите ее, она же ваша сестра…
— Мы уже спрашивали…
— И что же она вам сказала?
«Неужели они избили ее? — думал он в отчаянии. — Несчастный я, и она из-за меня пострадала».
— Сказала, что ты — негодяй, коварный и подлый, что ты обманул ее и теперь отказываешся жениться на ней.
_ Что? — оторопел Хасбулат. — Она вам так и сказала, что я отказываюсь на ней жениться? — Необыкновенная, радостная догадка вдруг озарила учителя. — Постойте, что же это мы так стоим? Садитесь… Чем бы мне вас угостить?.. Есть вино. Хотите?.. Вы так редко бываете у своей сестры, я вас впервые вижу и так рад, так рад… — «А Рабият меня пугала, что они страшные и свирепые! Да они такие хорошие, что я готов целовать кончики их усов!»
— Он, похоже, от страха рехнулся, — заметил младший брат.
— Знаем мы таких, хитрит, — возразил ему старший и, снова обращаясь к Хасбулату, прикрикнул: — Ты давай не юли!.. Значит, признаешься, что жил с ней?
— Нет.
— Вот что я тебе скажу, учитель: будь мужчиной и признайся. Ты же папаху носишь, а не платок. Ну что за люди, совсем испортились!.. Ты отказываешься жениться на ней?
— Нет!
— Нет?.. — Теперь растерялись братья.
— Я не отказываюсь жениться на вашей сестре! Да, да, хоть сейчас же! Я согласен!
— Слышали, братья? — обернулся старший, довольный тем, что сумел-таки обратить человека на праведный путь. — Он уже согласен!.. И правильно, другого выхода у тебя нет. Мы не для того гнали лошадей сто верст, чтоб ты пререкался с нами.
Этот человек был горд и уверен, что его грозный вид возымел силу.
— Значит, ты женишься на нашей сестре?
— Да, да!
— Не кричи. Мы здесь не глухие.
— Если она согласна, если согласна ваша сестра…
— Это не твоя забота.
«Вот-вот, именно, черти вы этакие, где же вы до сих пор-то были?!» — улыбался про себя Хасбулат.
И в ту же ночь они с Рабият стали мужем и женой. И туша барана, что привезли с собой братья-чабаны, была съедена в эту ночь. И братья уехали, сказав на прощание: «Теперь наша сестра — твоя жена, а ты нам — как брат. Твоя беда — наша беда, твоя радость — наша радость!»
Когда Хасбулат остался со своей новой женой наедине, она ему объяснила, как все получилось. Она говорила братьям правду, но братья не верили, и переубедить их было невозможно. Они угрожали убить учителя. И тогда она пошла на хитрость. Пусть лучше братья считают, что эта женитьба — их заслуга…
Единственное, что омрачало радость Рабият, — она выходит замуж без согласия сына. Но братья ей сказали, что и это не ее забота! Обещали сами уладить с племянником, когда тот вернется домой.
Позже Хасбулат и Рабият переехали на хутор Кара-Махи, где совсем не было учителей, потому что все ушли на фронт. Там они остались жить и после войны.
3Десять дней искала Сибхат Карчига газету, о которой говорил Хасбулат. Потом, отчаявшись, поехала в аул Карацани с очередным солдатским треугольником. Но в ауле ей объяснили, что адресат уже давно переехал на хутор Кара-Махи. Неутомимая Сибхат поехала туда и с удивлением узнала, что человек, которого она ищет, не кто иной, как Хасбулат!..
Встретили ее Хасбулат и Рабият как хорошую знакомую, обрадовались, расспрашивали о здоровье и о том, удалось ли ей найти газету. Но когда узнали, что она привезла письмо от Хартума, адресованное Хасбулату, — чуть не потеряли дар речи.
— Как же это ты раньше не сказала? — опомнилась Рабият и посмотрела на Хасбулата, который держал в одной руке солдатский треугольник, а другой рукой поправлял очки.
— Откуда ж я знала…
Хасбулат молчал, он боялся открыть письмо, адресованное Хартумом почему-то не матери, а ему.
— Ну открой же, читай, что пишет наш сын! — не выдержала Рабият. — А вдруг он вернется? Как ты думаешь, Сибхат, может же быть такое, что он жив, жив мой Хартум?!
«Нет, Рабият, такого не может быть, ведь — прошло тридцать с лишним лет!» — в отчаянии думал Хасбулат, не смея сказать это вслух.
Он осторожно развернул две мелко исписанные тетрадные страницы и начал читать:
— «Здравствуй, учитель мой!
Я все вспоминаю тебя и думаю о тебе. Ведь ты был первым, которому я доверил свою тайну, и твои добрые слова вдохнули в меня сто новых жизней, одну прекрасней другой. Ты помог мне увидеть из маленького окна горской сакли весь мир людей, с его сложностью и несовершенством. А здесь я вижу каждый день две грани мира: ночь и день, тень и свет, зло и добро, падение и взлет. Мне недосуг здесь писать стихи. Но, учитель мой, я ничуть не сожалею об этом. Пусть я не стал поэтом, но я боец за справедливое, за великое наше дело. И я учусь смело смотреть смерти в глаза…
Готовимся к штурму, седьмому по счету, высоты, похожей на ту высоту, на которой стоит наша школа. Где ты сейчас, учитель мой, ты, который, грея у маленькой печи свои озябшие руки, читал нам Некрасова, Лермонтова, Маяковского? Ты назвал меня поэтом, когда я осмелился прочитать свои несовершенные стихи. Поэтом, может, я пока и не стал, но честным солдатом я могу сегодня назвать себя, а это труднее. Вспоминаю я стихи Батырая:
Пусть у храброго отца
Не родится робкий сын,
Ибо должен будет он
Дать отпор врагам отца.
Скажу тебе правду, учитель мой. Я был несправедлив к тебе. Я даже собирался тебя убить. Да, да, чистая случайность помешала этому! Но я храню благодарность этой великой случайности. Я понял и понимаю теперь всем существом своим, что тот, кто любит поэзию, не может быть дурным человеком. Я понял, что я был несправедлив и к тебе, и к своей матери. Как я жалею об этом теперь! Ты любил и любишь мою мать, и за это я хотел убить тебя. Какой же я был глупец, желая смерти своему, хорошему, родному человеку… Убивать надо фашистов, чтобы не померкло наше солнце в небе. И я это делаю здесь, на войне…
Я тебя прошу, учитель, не дай моей бедной матери остаться одинокой. Короткое у нее было счастье. Так возврати ты ей радость, ощущение жизни. Я надеюсь встретить вас вместе, когда вернусь домой!
Прости меня. Обнимаю тебя, мой учитель.
Твой Хартум Азнаур».
— Ну вот и все… — Старик отвернулся и вытер слезы. — Сынок, спасибо тебе!
Прижала к груди Рабият письмо сына и ушла в другую комнату.
— Хартум, — заплакала она, — родной мой Хартум…
Глава четвертая
Ахмедов Абдулла. Погиб, зажав в зубах концы провода, восстановив таким образом связь с командным пунктом.
Ливинд — судья. Помните Ливинда? Да, да, того самого босяка и сироту. Отца у него вовсе не было, а мать умерла от сыпного тифа в сорок третьем году. Помните, он спал, свернувшись клубком, как волчонок в норе, зарывшись в лохмотья, в сторожке? Помните, все убегал из детского дома, и ловили его в разных аулах и вновь водворяли в детдом. Это из-за него люди получали выговоры и проводили ночи без сна. В детском доме его кормили, смывали с него грязь, одевали, обували, укладывали в чистую постель, а ему все это не нравилось, и он убегал. И если бы только сам, куда ни шло, но он увлекал за собой на «волю» и других ребят. Помните, как он с двумя другими сорванцами в базарные дни гастролировал по аулам? Они плясали и по канату ходили, зарабатывая себе на хлеб, и люди говорили о них как о пехлеванах-канатоходцах. А кто кур воровал, картошку из больничного огорода? Он, этот самый Ливинд. Да, у каждого ущелья есть своя вершина…
