Вера Панова - Ясный берег
Но не все измеряется пользой, есть на свете художество, художество труда. Работу, которую любишь до страсти, неохотно уступаешь машине. Два человека загодя готовились к косьбе, точили ручные косы — личные, собственные косы, такой косой ни с кем не делятся, ни товарищу, ни жене ее не доверяют. А в день косьбы эти два человека побрились и постриглись, начистили сапоги, надели белые рубахи — сегодня их праздник, праздник художества, благородного состязания и великой душевной утехи.
Скотник Степан Степаныч и управляющий первой фермой Макар Иваныч идут рядом. Диво дивное: шаг их нетороплив, словно на прогулочку вышли; свободны и легки движения их рук, и никакого напряжения в плечах непонятно, почему так быстро проходят они прокос, и почему прокос так широк, и почему ручейками бежит знойный пот по их щегольски выбритым щекам. И еще одно непонятно: Степан Степаныч низок ростом, плотен и коротконог и в обыкновенной жизни ходит мелким, тяжелым шагом, сгибая колени; а Макар Иванович длинен, сух и в обыкновенной жизни ходит шагом широким, медленным, важным, как подобает администрации. На косьбе же идут до того в ногу, что кажется — не двое шагают, а один. Вжик! вжик! вжик! одновременный раздается звук, словно не две косы взмахнули, а одна. Это как же? Ведь не репетировали. Ясно, не репетировали. Такие мастера не унижаются до репетиций. Так как же?.. А так. Художество.
Опять пропал смех с лица Тоси Алмазовой. За баранкой сидела понурая, убитая; уча Коростелева управлять машиной — он пожелал учиться, раздражалась из-за каждого пустяка и начинала несправедливо кричать на Коростелева, а он обижался и тоже кричал на нее — не ученье, а чистое горе…
— Да ты что такая? — спросил он наконец напрямик. — Что у тебя происходит, Тося?
Большой рот ее дрогнул, на глазах показались слезы. Ответила стыдливо, шепотом:
— С мужем неприятность.
— Изменяет, что ли?
— Ой, что вы! — даже вскрикнула она. — Он у меня не такой. Выпивает шибко.
— Ты бы его больше приучала к выпивке, — сказал Коростелев. — Его бы, как приехал, сразу наладить на работу, а ты стала водкой накачивать.
— Так ведь обычай, Дмитрий Корнеевич…
— Дурацкий обычай — на радостях обязательно спаивать человека.
Тося помолчала.
— Секрет какой-то на душе, через него и пьет.
— А ты спроси.
— Не говорит.
— А я думаю, — сказал Коростелев, — что просто ты его разбаловала. Денег не спрашиваешь, ответственности за семью никакой на него не возлагаешь, он и повадился гулять — и весь тут секрет.
— Хоть бы дома выпивал, — сказала Тося, — все-таки постеснялся бы лишнее при детях… А он теперь к знакомому ходит в колхоз Чкалова, там демобилизованный приехал, его знакомый, он к нему ходит… Вчера без шапки пришел. Спрашиваю — где шапка, хоть укажи, как ты шел, я детей пошлю поискать. А он на меня смотрит, как будто не понимает, что я спрашиваю…
Длинная слеза пробежала по ее щеке.
— Трудный он мне достался — молчит. Я откровенная, сразу все чисто расскажу, что у меня в мыслях. А у него не доищешься.
Они ехали из Кострова в совхоз. Справа завиднелись постройки колхоза имени Чкалова. Тося затормозила.
— Дмитрий Корнеевич, золотко, — сказала она, — заедем, а? Может, он вашего авторитета послушается. И сразу бы его на машине домой.
— А тут он? — спросил Коростелев.
— Тут. Дома не стал кушать, сюда пошел.
Тосины зеленоватые глаза, обведенные темной каемочкой, с мольбой смотрели на Коростелева.
— Ну давай заедем, — сказал Коростелев.
Они свернули на проселочную дорогу и через десять минут остановились около какой-то избы. Не стучась, Тося вошла, Коростелев за нею. Хозяин сидел у стола и собирался обедать, хозяйка подавала ему щи. Алмазов лежал на лавке, и по лицу его было видно, что на него сейчас невозможно воздействовать ничьим авторитетом.
— Вот что вы делаете с людьми! — сказала Тося хозяйке.
— Мы ему силком в рот не лили, — сказала хозяйка. — Выпил, сколько пожелал.
— Он у тебя слабый, — сказал хозяин. — Его со второй рюмки валит. Сердце, что ли, больное. Вот я втрое против него выпил — и кроме аппетита ничего не чувствую.
— Вставай! — сказала Тося и потрясла мужа за руку.
— Не встанет, — сказала хозяйка. — Чего трясти зря? Подушку ему подложи, и пускай спит.
— Я за ним машиной приехала, — сказала Тося. — У него дома свои подушки есть. — Она подхватила Алмазова под мышки и силилась поднять.
— Постой, подвинься, — сказал Коростелев.
Он поднял маленького Алмазова и понес в машину.
— Ты с ним назад, — сказал он. — Я вас повезу.
Вдвоем они всунули Алмазова в машину и кое-как усадили. Тося села рядом, поддерживая мужа. Коростелев взялся за баранку. Поехали.
Тося ехала-ехала молча и вдруг сказала:
— Главное дело: подушку ему подложи, а сама иди. Видали?
На станцию Кострово поезд пришел под вечер. От Кострова до райцентра — тридцать километров автобусом.
Оказалось, что сегодня автобуса не будет, потому что он в ремонте. Оказии никакой не было. Марьяна подняла чемодан на плечо и пошла пешком.
Чемодан был тяжелый, набитый главным образом книгами: учебниками, методиками — приданое, полученное Марьяной от педучилища. Нарядов в чемодане было немного: две блузки да платье из искусственного шелка, синего с белыми горошками, которое Марьяна очень берегла.
Она шла ровным шагом, иногда останавливаясь, чтобы переставить чемодан на другое плечо. Пройдя километров шесть, она увидела машину, которая, виляя на ухабах, выезжала по проселочной дороге на шоссе. Марьяна остановилась.
И машина остановилась. Открылась дверца.
— Давайте сюда, девушка, — сказал мужской голос.
Высоченный человек, согнувшись, вышел из машины и взял у Марьяны чемодан.
— Митя! — воскликнула она, узнав его. И сейчас же поправилась: Дмитрий… не помню отчества.
— Корнеевич, — сказал Коростелев. — Влезай, Марьяша.
Она слегка нахмурилась: если она выразила желание называть его по имени-отчеству, то он не должен говорить ей «ты» и «Марьяша». За последние годы она возмужала и развилась, она уже не девочка, как до войны, она учительница, носит строгую прическу с прямым пробором, ее сыну скоро пять лет.
У нее была привычка разговаривать мысленно с разными людьми: знакомыми и незнакомыми, присутствующими и отсутствующими. И сейчас она мысленно обратилась к Коростелеву с речью: «Я ничего не знаю о вас, сказала она ему, — и вы ничего не знаете обо мне. Что из того, что мы встречались в детстве? Особенной дружбы у нас не было, так что нет никаких оснований для фамильярности. Вам бы не мешало приобрести более культурные манеры, гражданин!» Вслух она ничего не сказала, только сделала гордое лицо.
Они сидели рядом, а позади — какие-то мужчина и женщина, причем женщина крепко обнимала мужчину. Марьяна на них не оглядывалась, смотрела прямо перед собой.
Над постройками колхоза имени Чкалова всходила луна. Машина углубилась в поля. Через открытое окошечко веяло прохладой родимых просторов.
— Кончила ученье? — спросил Коростелев.
Марьяна коротко ответила.
— А теперь что?
— А теперь еду в распоряжение районо.
Он слушал невнимательно, был поглощен управлением машиной.
— Как говоришь? — переспросил он. — Ага — в распоряжение районо…
Низкие постройки слева — кирпичный завод. Когда Марьяна была маленькая, этих построек не было, торчало над землей несколько черепичных крыш, а сейчас вон сколько настроили!.. Бугры и впадины в отдалении — это глиняные карьеры, там копают глину. Длинные тени ложатся от бугров похоже на лунный ландшафт, как его изображают на картинках… а может быть, и не похоже, Марьяна подумала так для красоты.
Луна поднимается выше, на лунном фоне возникает роща. Милая роща! Сейчас проедем мимо нее. Но машина останавливается.
— Сломались? — пугается Марьяна.
— Соловей поет, — говорит Коростелев. — Слушай.
В роще пел соловей. Это был певец с очень сильным голосом, его пение разносилось далеко. Пел он так: фью, фью, фью — насвистывал он нежно, казалось, при этом он склоняет головку набок и закрывает глаза; щелк, щелк, щелк — делал он затем быстро и отчетливо, словно разгрызал орешки; тр-тр-тр-тр-тррррррр… — разливалась напоследок длинная трель, — и опять после маленькой паузы: фью, фью, фью…
Марьяна слушает и думает: еще три, даже два года назад я не могла это слушать, у меня разрывалось сердце. А сейчас мне только грустно. Ведь это не преступление, нет? Была рана, болела, теперь зажила — не может быть, что это преступление…
— Что ж не дала телеграмму? — спрашивает Коростелев, трогая. — Мы бы организовали машину.
— Ну, вот… — говорит она. — Скажите, вы не знаете. Сережа здоров?
