Самуил Гордон - Избранное
— Понимаю, — сказал растерянно Гарбер, выпуская ее из объятий, — между нами огромная разница в летах. Тебе еще нет и тридцати, а мне уже скоро пятьдесят.
— По тебе этого не видно. Не попади ко мне твоя санаторная карта, то никогда в жизни не поверила бы, что тебе столько лет. Как тебе удалось сохранить молодость?
Говоря, что он сохранил молодость, она преувеличивала, но Гарбер не подумал, что делает это из желания польстить ему. Он воспринял ее слова как ответ на то, о чем за прошедшие дни не раз думал и о чем наконец открыто сегодня сказал ей. То, что он сейчас услышал, означало, что ее не пугает разница в их возрасте, она не считает его настолько себя старше, чтобы это уж очень бросалось ей в глаза. Скорее всего, наверное, ее удивляет, что за все дни их знакомства она ни разу не услышала от него, что он любит ее. Но много раз говорил он об этом куда сильней и проникновенней, чем если бы произносил слово «люблю», которое для него чересчур обыденно, слишком привычно, как любое слово, которым пользуются гораздо чаще, чем следовало бы, отчего оно и потеряло божественность свою. А может быть, для Зины это слово еще свежо и свято и она жаждет услышать его из уст его?
«Я люблю тебя. Я очень, очень люблю тебя. Ты единственная моя любовь на всю жизнь». Александр услышал это в себе, как слышат порой мелодию, которую невозможно выразить вслух. Так глубока она. Но после того как Гарбер сумел взять себя в руки и высказать вслух, что пропелось в нем, он открыл ей, что был сегодня в здешнем загсе.
— Я там про все разузнал.
Зина не могла и не хотела верить, что это имеет хоть какое-то отношение к ней, и потому ни словом не отозвалась. Александр принял ее молчание за согласие и более уверенно продолжал:
— Заведующая загсом пообещала пойти нам навстречу, сделать для нас исключение, и нам не придется долго ждать…
— Никак не возьму в толк, о чем вы говорите.
То, что Зина снова принялась ему «выкать», не смутило Гарбера, и он признался, что договорился с соседом по палате и тот пойдет в загс свидетелем с его стороны.
— Боже мой, — чуть не закричала она во весь голос, — как вы могли, не спросив меня, вести с кем-нибудь об этом разговор? Он ведь теперь всем разболтает, и трезвону будет на весь санаторий.
— Ну и что? Я не собираюсь делать из этого секрета.
— А я еще пока не собираюсь идти с вами в загс.
— Не верю.
— Это уж ваше дело.
— Твои глаза тебя выдают.
Она отвернулась.
— Прошу вас, переговорите со своим соседом. Скажите ему, что вы все выдумали, сочинили. Прошу тебя. Ведь из-за твоего соседа мне придется уйти из санатория и искать работу в другом месте.
— Тебе нигде не придется искать работу. Будешь работать у нас в поликлинике или в больнице. Без тебя я отсюда не уеду. Я не могу без тебя уехать. Пойми это, дорогая моя.
Она отвела протянутые к ней руки и спросила:
— Сколько вам еще осталось быть у нас в санатории?
— Неважно. Я переберусь в гостиницу. Без тебя я не уеду. Скажи, что тебя удерживает? Быть может, сомневаешься, что я не все рассказал о себе, не скрываю ли я чего? Клянусь тебе…
— Не надо. Я тебе верю… — У нее перехватило дыхание, и она произнесла еще тише: — Но ведь обо мне ты так мало знаешь.
— Мне этого достаточно. Больше меня ничто не интересует…
— Может быть, скажешь, тебя не интересует…
— Почему ты замолчала? — спросил Гарбер без излишнего любопытства, снова присаживаясь с ней на скамью под высоким тополем. — Ты ведь хотела меня о чем-то спросить.
— В другой раз. Не сегодня. Да, завтра мы не сможем встретиться. Завтра я дежурю и освобожусь после полуночи.
— Я тебя провожу.
— Не надо. Меня проводят.
— Кто?
В нем поднялась буря, сметающая все на своем пути.
— Кто?!
Зина проследила за тем, чтобы буря бушевала в нем не больше, чем она того хотела:
— Завтра я дежурю со старшей медсестрой, она живет недалеко от меня.
— А послезавтра? Где мы встретимся послезавтра? Снова в садике?
— Домой я не могу тебя пригласить.
— Тогда в саду и в то же время, что и сегодня.
— Но ты не забудешь поговорить с соседом? Скажи ему, что ты все выдумал. Прошу тебя.
Самым правильным, разумеется, было бы, думал потом Александр, если бы он тут же, на месте признался, что про соседа просто-напросто пошутил. Как он мог договориться с Зайцевым, чтобы тот шел свидетелем в загс, если у того вот-вот кончается отпуск и он уезжает? Но тогда Зина могла бы принять и все остальное, о чем он говорил, за шутку, и это, понятно, удержало его от признания. И все же на всякий случай он предупредит Романа, что, если врач их спросит, о чем договорился с ним его сосед по палате, пусть ответит как есть, что никакого разговора, имеющего хоть малейшее отношение к ней, между ними не было. Тогда Зина спросит себя, зачем понадобилось ему все придумывать. Не может быть, чтобы не догадалась. Он просто хотел узнать, как она это воспримет.
Но размышлял о том Александр недолго. Он забыл об этом в тот же день, и она, Зина, наверное, тоже забыла, ведь он заверил ее, что поговорит с соседом. Но Зина не могла забыть, как удивила она его, отложив начатый разговор на другой раз. В том, как спросила: «Может быть, скажешь, тебя не интересует…» — он почувствовал тайну, которую она не в силах открыть, пока не наберется решимости, и для этого, очевидно, ей нужно несколько дней.
Гарбер пытался сам проникнуть в эту неразгаданную тайну. Он взвешивал все, что приходило ему в голову. Роман Васильевич, поведавший ему историю знакомства Зинаиды Игнатьевны и Бориса Борисовича, не знает ведь, чем то знакомство закончилось. Мало ли что говорят. Может быть, Борис Борисович уже развелся с женой и Зина переезжает к нему? А может быть, она снова сходится с мужем? Она ведь не отрицает, что любила его. Но больше всего Александру хотелось верить, что Зина хочет сказать ему нечто весьма важное и намерена проверить, как он к этому отнесется.
Все эти нелепые мысли улетучились у Гарбера из головы почти в тот же миг, когда два дня спустя в точно условленное время он увидел Зину у входа в сад. Она стояла задумавшись и, как показалось ему, погруженная в себя.
— Какой славный сегодня день, — сказала Зина, присаживаясь в тени на свободную скамью.
— Да, — ответил Гарбер и тоже сел.
— Оба окна моей комнаты выходят на солнечную сторону. За день они так накаляются, что совершенно нечем дышать, — и Зина снова замолчала.
Не следует ли ему понимать так, подумал Гарбер, будто это единственная причина, приведшая сейчас ее сюда, а о погоде она завела речь потому, что к этому обычно прибегают, когда не знают, о чем говорить или как начать разговор, к которому готовились. Гарбер поспешил ей на помощь:
— Я поговорил со своим соседом.
По тому, как при этих словах Зина взглянула на него, Александр понял, что ей не нужно напоминать, о чем позавчера она завела разговор и вдруг оборвала его в самом начале, отложила на другой раз. Гарбер больше не проявлял нетерпения. Ни единым словом не станет напоминать ей, даже если она снова не захочет сегодня говорить. И когда Гарбер уже был почти уверен, что так оно и будет, он, к своему удивлению, вдруг услышал от нее такое, что в первое мгновение даже не сразу понял и ждал, чтобы она повторила.
— Что ты сказала? — опешив, спросил Александр.
— Хочешь, чтобы я повторила? Я не еврейка, я русская. Так и пишусь.
Гарбер все еще смотрел на нее широко открытыми глазами, словно до него это никак не доходило.
— Вот видишь, — Зина вздохнула с облегчением. — А ты, наверное, думал, что все уже знаешь обо мне.
— Все же не пойму, — опешивший и изумленный Александр не сводил с нее взгляда, — к чему ты это говоришь? С чего ты взяла, что меня это интересует? Мне все равно, из какого кто народа. Найла, на которой я хотел жениться и от которой, как ты знаешь, у меня сын, татарка, а женщина, с которой я сошелся… А, я понял. Но то, что у моих детей сменили фамилию, не имеет абсолютно никакого отношения к тому, в чем ты меня подозреваешь. Там ведь было совсем другое. Как тебе такое могло прийти в голову? Меня сроду не интересовало и не интересует, из какого кто народа… Для меня всегда важно, какой ты человек. Только это…
— Но ты еврей?
— Тебе не все равно?
— Все равно, но все же я хочу, чтобы ты сказал.
— Мне кажется, об этом излишне спрашивать. Разве по мне не видно, кто я?
— Ну, а в паспорте как у тебя записано? Тебя поражает, что я спрашиваю?
— А ты как думаешь? Ну, посуди сама. Как могли записать меня иначе, если у меня характерная еврейская фамилия — Гарбер? И характерное отчество — Наумович.
— А у моего бывшего мужа фамилия не типично украинская — Левитин, и отчество у него тоже не типично украинское — Михайлович, а в паспорте записан украинцем.
