Александр Русов - В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть)
— Я пытаюсь уточнить, — говорит она уже снова по-русски, — узнать про ту церковь, которой вы интересовались. Вы говорили, она была рядом с Дунаем.
— Да.
— Она действительно была сильно разрушена?
— Кхе!
Как он ошибался! Как заблуждался! У нее и в мыслях не было изменить ему. Все это время она находилась с ним совсем рядом — на заднем сиденье этой новой, с иголочки, «волги», этих новых, с иголочки, «жигулей».
Девушка снова кладет розовую ладошку на мягкую спинку кресла, наклоняется вперед, к шоферу. Полуобернувшись, тот что-то отвечает ей. Снимает правую руку с руля и будто протягивает кому-то из них апельсин. Пальцы превращаются в дольки разрезанной кожуры, в раскрывшиеся лепестки лотоса. Шофер начинает загибать их по очереди.
Они пересекают площадь, трамвайные пути.
— Мне бы хотелось взять с собой на прием… кхе!.. одного моего приятеля… — как бы со стороны слышит свой голос Платон Николаевич. — Одного молодого человека… Кхе!..
Белокурая Красотка Переводчица натянуто улыбается.
— Конечно, Платон… Если это для вас необходимо… Но прием по протоколу. Должна вас предупредить. Придется платить за вашего приятеля… Это очень дорого… Вы не совсем себе представляете…
Белокурая Переводчица снова перестает быть красивой и молодой. Из мягкой кошачьей лапки выползают острые коготки.
— Я заплачу. Кхе! — петушится Платон.
— Наши счета они оплачивают. Будет, однако, неудобно, если… Но раз хотите, я уточню…
— Не надо. Кхе! Нечего уточнять…
Шофер продолжает говорить по-венгерски. Продолжает глубокомысленно рассуждать, загибать и отгибать пальцы. Надоедливо протягивать все тот же замусоленный апельсин. Закрывать и открывать все те же, должно быть уже сильно обтрепавшиеся, лепестки лотоса.
Внутри у Платона все сжимается. Внутри у Платона вот-вот произойдет взрыв. Платон злится на Переводчицу. Платон злится на себя. На шофера тоже. С какой это стати он не должен делать то, что хочет? Какие еще протоколы? Тогда вообще нечего было ехать. Сидел бы себе спокойно в Москве и писал. И не нужно было бы общаться с этой когтистой красоткой. Кхе!
— Так. Пожалуйста. Приехали. Выходим.
Честное слово, как в детском саду.
Переводчица наклоняется к шоферу. Переводчица о чем-то опять договаривается с ним. О чем-то мило воркует. Путана Ева! Порка мадонна! Самое время сбежать. Пока отвлеклась и не видит…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Платон!.. Платон!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Ку-ку, барышня! Ва фан куло!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Синьор Тонино? О, сэр Антони! Тоник!..
— Привет, старик!..
— Вот так встреча! Кхе!
Тоник тоже рад. Не, честно. Ё-мое, стронцо, сосиску в рот!
— Как тебе Будапешт?
— Ну что ты… Балдежный город!..
Платон достает из внутреннего кармана раздутый, набитый бумажник, вытягивает из него пачку «синеньких». Вообще-то большие деньги. Но, к сожалению, только по размеру.
— Ты чё это?
— Бери. Ирэн в кафе пригласишь… Кхе!.. Цветы. Такси… Я же понимаю…
— Ну, стронцо, ты человек! А сам?
— Мне ничего не нужно. Только джинсы купить. Вельветовые. Да тут хватит. Вместе пойдем, ладно? Ведь ты разбираешься…
— Какой разговор, стронцо! Купим тебе настоящую фирму.
— Мне тут переводчица попалась… Знаешь… Кхе!
— Старуха?
— Да нет, молодая. Кхе!
— Динама?
— А-а…
Платон только машет рукой. Обиженно вздрагивает щеточка усов.
— Ты куда сейчас, стронцо?
— Пожалуй, в гостиницу.
— Роман писать, что ли?
— Кхе!
— Ладно, давай. Только смотри не забудь про этого… Ну… Адмирала… Вставь его куда надо…
— Я помню, Тоник. Обязательно. Раз уж обещал… Кхе!..
— О чем роман-то?
— Трудно… вот так… в двух словах… Кхе!.. В общем, это будет книга о…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Простите, Платон, не так быстро. Я не успеваю за вами переводить.
Опять эта белокурая киса.
Где они?
В кабинете главного редактора.
Платон откидывается в мягком кресле, помешивает ложечкой кофе. В мягком кресле напротив — лысоватый крепкий шестидесятилетний Издатель. Как будто ровесник, а выглядит старше. Посредине же между ними и сбоку — под углом в сто двадцать градусов — в таком же точно кресле находится Переводчица. Издатель слушает Переводчицу, кивает, покачивает в такт ногой, закинутой за другую ногу. Издатель смотрит куда-то вбок, мимо Платона Николаевича, потом начинает говорить сам, загибая один за другим пальцы — совсем как тот шофер.
Измученный долгим монологом Платона Николаевича, Издатель и сам теперь говорит долго, делает большой, обстоятельный доклад без бумажки, переводя взгляд с Переводчицы на Писателя Усова и обратно. Он перечисляет пункты, загибает пальцы, а когда их набирается полный кулак, разгибает и начинает снова.
— Он говорит, — коротко переводит Переводчица то многое, что едва уместилось в двух или трех кулаках Издателя, — что они давно переводят книги русских писателей…
И выжидающе смотрит на Издателя. Можно продолжать.
— Ва… — собирается уже продолжить тот, но Писатель Усов перебивает — с извинительной улыбочкой, с простодушным кхеканьем, подергиванием плеч:
— Прошу переводить полностью. Кхе!
Клацает вставная челюсть. Щеточка усов подпрыгивает. Глаза высверкивают из-за очков. Такая несдержанность. Такая вот вспыльчивость. Дает о себе знать старая контузия.
— Ва… — дождавшись наконец паузы, берет прежнюю ноту Издатель.
— Ему известно, — переводит Переводчица, — что одна ваша книга о войне готовится в молодежном издательстве. Ее переводит Ирэн. Он говорит, что вы, кажется, знакомы.
— Кхе!
— Он спрашивает, какую свою книгу вы могли бы рекомендовать для его издательства…
— Видите ли… Кхе!..
И опять следует нескончаемый монолог. Переводчица нетерпеливо теребит часики на запястье.
— Нам пора, Платон, — на этот раз очень тихо и робко говорит она. — В «Матьяш пиллз»… Он благодарит вас…
— Я благодарю его…
— Он надеется… Он будет ждать вашу новую книгу, где найдет отражение…
— Пожалуй, и эта встреча найдет… Кхе!..
— Да, ваши будапештские впечатления…
— Конечно. Кхе! Передайте ему, пожалуйста…
Платон обращается к Переводчице безлично. Как и к Издателю. Но почему-то особенно неприятно ему называть по имени Переводчицу. Может быть, потому, что именно так звали его жену.
42Профессор Петросян нажимает клавишу «Stop». Профессор Петросян включает обратную перемотку. Рука тянется к телефону. Профессор звонит.
— Нина Ивановна, вы закончили занятия?
— Только что.
— Будьте добры, зайдите. Вместе с Мурзахановым.
В глубокой задумчивости профессор потирает гладкую, тщательно выбритую поутру, голубоватую от пудры щеку. Белый халат расстегнут. Выпученные глаза с красными прожилками тупо уставились в магнитофон. Высокие залысины лоснятся. Тяжелая волосатая рука придавила рычаг.
Он снова крутит диск, набирает номер.
— Никанора Леонардовича, пожалуйста… Никанор Леонардович?.. Петросян. Не могли бы зайти?.. Да, сейчас.
Профессор Петросян вешает трубку. Запускает толстые пальцы в жесткие, свернувшиеся колечками, как металлическая стружка, волосы. Дверь приотворяется. В дверь заглядывают.
— Входите, товарищи.
Входят Нина Ивановна и Мурзаханов — Китаец. Устраиваются на кушетке.
— Подождем Никанора Леонардовича. Он должен сейчас подойти… А вот и он!.. Заходите, Никанор Леонардович. Садитесь. Где вам удобнее?..
Врач-психиатр Никанор Леонардович не сразу принимает решение. Врач-психиатр Никанор Леонардович долго выбирает между кушеткой и стулом. Между стулом и кушеткой. Глаза бегают. Проблема не из легких. Врач-психиатр Никанор Леонардович останавливается наконец на индивидуальном стуле. Измученная непосильным напряжением мысли, его кажущаяся невесомой невысокая костлявая фигура в халате самого маленького размера резко переламывается пополам. Смоляная пиратски-мефистофельская бородка, заостряющая и без того острый подбородок, торчит теперь где-то на уровне груди профессора Петросяна.
— Палата номер три, — лаконично говорит профессор и тяжело вздыхает. Затем постукивает концом автоматической ручки по столу.
Нина Ивановна кашляет, прикрывая ладошкой рот. У нее продолжается трахеит. У нее продолжается бронхит. Иезуит Китаец и врач-психиатр Никанор Леонардович остаются недвижны.
