Александр Русов - В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть)
Телефона-автомата опять нигде нет.
В открытом киоске, распираемом рыхлой черно-белой с отдельными красными вкраплениями газетной массой, он покупает шесть трамвайных билетов — почему именно шесть? — платит шесть форинтов. 6 forintért… Узкая полоска плотной желтой бумаги с глубокой и яркой типографской печатью пять раз распорота поперек точечной перфорацией. Хлебные карточки с зубчатыми краями. Банковские билеты. Сертификаты западноевропейской, американской, итало-румынской игральной корпорации «Монополь».
Где-то здесь должна быть остановка трамвая, который идет в сторону Политехнического университета, к Петеру Варошу.
За шершавой серостью фасадов маячит зеленое навершие колокольни. Это уже возле моста через Дунай.
Вот наконец телефон-автомат.
Странный человек с голубой вазочкой в руке опускает в щель двухфоринтовую монету, снимает похожую на маленького бульдога тяжелую трубку с рычага проржавевшего аппарата, набирает номер. В первый момент подавившись, автомат все-таки проглатывает монету.
— Ё напот киванок!
— Ё напот…
— Керем, доктор Варош.
— Нинч[66].
Дальше — непонятное.
Странный человек в очках выходит из перекосившейся будки, идет по улице, сворачивает по направлению к колокольне, теряет ее из виду, оказывается на какой-то площади, где стоит черное, как негр, большое здание. В ста шагах — парапет набережной. На той стороне реки тонет в молоке тумана, едва проступая, призрачный, далекий город.
Человек останавливается, смотрит, пытается различить знакомое: Рыбацкий бастион, собор Матьяша, отель «Хилтон». Он пытается вспомнить, узнать и понять, но истощенный проявитель не проясняет очертаний неверных контуров. Человек ждет. Его раздирают противоречивые чувства. Он хочет ясности и боится ее.
Прямой, подтянутый, строгий и колючий, как шпиль готического собора Матьяша, не различимого в сплошном, поднявшемся над рекой тумане, странный этот человек стоит на сером сухом асфальте, подле пустых газонов и редких фонарей. За его спиной с ревом проносятся автомобили, а он стоит и вглядывается в призрачный город, где все неясно, смутно, размыто, не разделено, не определено, где не видно ни людей, ни машин, ни отдельных зданий — стоит и смотрит, вперив жесткий, влюбленный, беспощадный, безумный взгляд в город, раскинувшийся на другом берегу, и побелевшие от внутреннего напряжения пальцы сжимают горлышко голубой трансильванской вазы, в которой нет ни воды, ни цветов. Этот непонятный человек, буриданов осел, колючий шпиль собора Матьяша, сорокадвухлетний доктор Кустов, постоянный пациент профессора Петросяна, друг и коллега доктора Петера Вароша, подопечный милейшего следователя по особым делам Александра Григорьевича Фана-Скаковцева из Центра Управления, неверный муж и ненадежный любовник, злодей и гений, стоик и трус, прагматик и романтик, идиот и мудрец, раздвоенный, растроенный, расчетверенный и распятый, стоит и смотрит, не в силах сделать свой окончательный выбор. Свой решающий, решительный выбор между двумя берегами. Между явью и сном. Между прошлым и будущим.
41Так он стоял и смотрел, однако туман не рассеивался. Тогда он вынужден был снова отправиться бродить по городу, намереваясь через некоторое время вновь позвонить Петеру Варошу. Колесил по каким-то полузнакомым улицам, читал таблички с названиями, заглядывал в витрины магазинов, лавочек, маленьких кинотеатров, пока опять не оказался в самом центре Пешта, напротив гостиницы «Астория», на Ракоци ут, — как раз в тот момент, когда по другой стороне улицы, припадая на левую ногу, шел, удаляясь от гостиницы, другой человек, тоже, судя по всему, иностранец, в таком же точно кожаном пальто и в темных, зеркально бликующих солнцезащитных очках, но только гораздо более молодой, выше ростом и худощавее, а вместо голубой трансильванской вазочки молодой человек этот нес в руке завернутый в папиросную бумагу пылающий гелиотроп.
Они не заметили друг друга, не узнали, не окликнули. Каждый был погружен в себя. А тем временем в пропахшем сладким трубочным и горьковатым сигаретным дымом холле гостиницы «Астория», нервно теребя цепочку браслета часов, свободно болтающихся на запястье, ожидала Платона Усова на красном диванчике белокурая переводчица в рыжей кожаной куртке и вельветовых светлых джинсах, заправленных в столь же рыжие сапоги, что придавало ей некоторое сходство с амазонкой, наездницей, дрессировщицей, кинозвездой — с одной из тех красоток, что украшали стену над столом в рабочем кабинете Тоника.
Платон опаздывал. Переводчица нервничала. Может, товарищ забыл? Или, не дай бог, что-то случилось? Нет, не нужно было оставлять его одного, предоставлять самому себе. Мало ли что не хотел. Мало ли что отпустил ее на всю первую половину дня. Это ведь уже ее проблема — сделать так, чтобы гость захотел. Это ее задача — создать такую ситуацию, при которой он ни минуты не мог бы обойтись без нее. В конце концов, это ее профессия и искусство — быть мягкой, привлекательной, женственной, готовой уступить и никогда не уступать, казаться подчиненной и во всем главенствовать. Теперь вот волнуйся, места себе не находи. Подняться в номер? Нет, это не совсем удобно…
Переводчица теребит цепочку браслета, встает с дивана, просит у портье разрешения позвонить. У нее такой журчащий, обворожительный голос, такие серо-зеленые трансильванские глаза, такая лучезарная улыбка, что портье Бела Будаи — скорее всего, это именно он — отработанным, галантным жестом, тряхнув черным телефонным шнуром, выставляет на стойку изящный пластмассовый аппарат, и Переводчица говорит в трубку, так же нежно пришептывая:
— Tessék… három… három… kilenc…
После этого слушает, ждет.
— Nem felel, — скрежещет в трубке.
И Переводчица, совершенно убитая:
— Köszönöm…[67]
Остается только ждать. Терпеливая профессия переводчицы требует выдержки. И она ждет. А их двоих ждут в издательстве. И чем все это кончится в конце концов? Ведь спросят с нее. Мама мия, fogadja részvétemet![68]
В это время раздвигаются двери лифта. В это время из лифта выходит писатель Платон Усов, запахивая на ходу полу серого своего балахона. Писатель Платон Усов откашливается, приближаясь к блондинке на красном диванчике. Переводчица вся кипит. Переводчица негодует. Переводчица обволакивает его лучезарной обаятельной улыбкой. Ни слова об опоздании — только беглый взгляд на часы. Такого упрека рыцарю и джентльмену достаточно. Более чем. Но писатель Усов, кажется, не замечает.
— Добрый день, — говорит Переводчица. — Ё напот киванок. Сегодня у нас по программе посещение издательства. В семнадцать часов встреча с главным редактором художественного журнала — прием по протоколу в подвальчике «Матьяш пиллз». Это один из самых лучших и дорогих ресторанов Будапешта. Надеюсь, вам понравится…
Переводчица заглядывает в записную книжку. Переводчица листает тонкие странички. Кажется, ничего не упущено. Кажется, инициатива теперь целиком в ее руках.
— Ваши планы на сегодня не переменились?
Вопрос задан чисто формально. Вопрос звучит чисто риторически. Все его планы — в руках этой замечательной женщины.
— Кхе!
— Я еще раз звонила в издательство. Они ждут нас ровно в три. Боюсь только, мы опаздываем.
Это последнее напоминание о его неаккуратности. Последнее, но убийственное. Звучит почти как выговор. Любому цивилизованному человеку ясно. Может, он плохо слышит?
— После «Матьяш пиллз» возвращаемся в гостиницу и, если не будет других планов, уточним программу на завтра. Так?
Обворожительная улыбка. Обволакивающий дурман. Платон Усов готов. Вполне одуревший, вполне подкаблучный, попавшийся на крючок, он берет ее под руку, прижимает к себе локоток. Как бы случайно. Как бы без всяких задних мыслей.
Парочка загружается в авто.
И вот они уже мчатся по улицам Будапешта — писатель Платон Усов и Красавица Блондинка Переводчица. Кхе!
Переводчица чуть отодвигается на заднем сиденье. Переводчица создает между ними некую приличествующую дистанцию. Переводчица заговаривает с шофером по-венгерски. Они мило о чем-то болтают. Очень оживленно. Платон не понимает, не слышит, теряет из виду. Это уже не его девушка, раз она с другим. Она становится вдруг такой чужой ему. Такой далекой и нереальной. Такой постаревшей и подурневшей вдруг. Видны морщины. Следы макияжа.
Будапешт наматывается на колеса. Будапешт наматывается на киноролик будущего романа, повести, рассказа, книги. Вот именно этот миг, этот лик Будапешта останется в памяти, превратится в написанные, многократно переписанные слова, но писатель Усов пока даже не догадывается об этом, да и потом не вспомнит. Голос Переводчицы выплывает из небытия, отделяется от общего шума города. Голос Переводчицы возвращает его к реальности.
