Сергей Сергеев-Ценский - Том 10. Преображение России
Известно уже было о казаках, что отправят их на транспортах в Одессу и уж оттуда — на галицийский фронт. Говорилось, из неизвестных, впрочем, источников, что германские таубе прилетели в Константинополь и уж готовятся бросить на эти транспорты бомбы, почему устанавливаются зенитные орудия на их конвоирах — контрминоносцах.
Но не одних только севастопольских девиц в горжетках и без горжеток увлекли эти бедуины в малиновых епанчах. Увлеченным ими оказался и подполковник Мазанка.
Известно, как иногда совершенно пустой повод приводит к катастрофе, если только налицо причина для катастрофы.
Ливенцев редко бывал в дружине и еще реже виделся с Мазанкой, поэтому не знал, что такое произошло раньше у Мазанки с Добычиным и почему вдруг Добычин объявил ему строгий выговор в приказе по дружине за то только, что не понравился ему борщ.
Рота Мазанки была в этот месяц довольствующей ротой, а с котла дружины «довольствовался» сам Добычин; борщ в этот день был рыбный, из кеты, кета была просолена на Дальнем Востоке, а здесь осмотрена зауряд-врачом, борщ ели все и хвалили; не понравился он одному только Добычину, а может быть, и не самому ему, а слепой его жене, — и Мазанка, получив строгий выговор в приказе, вдруг прорвался.
Но он сделал не так, как сделал бы Ливенцев, — он знал военную дисциплину, этот бывший начальник полковой учебной команды, выпускавшей унтеров; он поехал прямо к командиру явившегося с Кавказа казачьего полка и сказал ему:
— Я — тоже казак. Я служил, правда, в пехотном полку, но это уж так пришлось. Желал бы перейти в ваш полк и биться с немцами под вашим начальством!
Он был очень возбужден, когда говорил это, и командир казачьего полка принял это возбуждение за боевой азарт, за казачью прославленную лихость. На столе перед командиром стоял бочонок кавказского вина. Он налил стакан Мазанке. Чокнулись.
— А вам известно ли, — сказал он, — что раз вы из своей вонючей дружины в боевой полк перейдете, то будете аж на целый чин ниже, — стало быть, не штаб-офицер, а простой есаул?
Мазанке это было известно, и казак казака принял к себе в есаулы. Распив с ним еще по стакану вина, Мазанка поехал к Баснину и сказал ему:
— Или вы, ваше превосходительство, меня не задерживайте, или я и сам на тот свет пойду и с собой потащу кого-нибудь за компанию!
От казачьего вина он имел вид человека отчаянного решения.
Баснин, поглядев на его боевые усы, сказал было:
— Если вы хотите выслужиться поскорее, то ведь и ваша дружина в скором времени может отправиться в десантную операцию в Синоп.
Но Мазанка только головой пренебрежительно качнул:
— Знаем мы эти Синопы!
И Баснин согласился на его переход в казачьи есаулы, тем более что казаки вливались в ту же армию, в которой числилась и его бригада, а высшего начальства здесь не было ни у него, ни у войскового старшины пластунов.
Так в обстановке войны, в упрощенном порядке, сделался Мазанка вдруг есаулом, забыв о своем имении, о своей жене, о своей пшенице и своих волах, о своих малых детях и даже о своем штаб-офицерском чине.
Он добыл черкеску, рыжую папаху, кинжал и шашку казачьего образца и в таком виде явился в дружину сдавать роту.
Ливенцев был при этом. Он видел, как изумленно глядел на преображенного Мазанку Добычин, мигая красными веками и открыв рот, а Мазанка, откачнув голову в воинственной рыжей папахе, певучим своим голосом говорил:
— Прикажите, господин полковник, кто именно должен принять от меня роту, и я ее сдам сегодня.
— Роту… сдавать?
Два раза закрыл и два раза открыл рот Добычин, пока сказал наконец:
— Я ничего не знаю. И вас… вас в такой форме я тоже не знаю! У меня в дружине-е… ротного командира-есаула… не было-с!
— Ага! Не было?.. А под-пол-ков-ник Ма-зан-ка, которому вы строгий выговор за борщ, потому что у вас катар желудка… он у вас был в дружине?
Тот же самый командирский кабинет с висячей лампой «молнией», и конторкой, и шкафом со старыми томами «свода военных постановлений», кабинет, в котором когда-то судили прапорщика Ливенцева, видел теперь других горячо говоривших людей, и Ливенцев теперь только слушал и пристально смотрел, как весеннее солнце, врываясь в окна, сверкало на серебряной рукояти шашки Мазанки, на его белом погоне с одною уж теперь красной полоской и в его глазах, полных ненависти к этому старику с подстриженными седыми усами и носом внахлобучку.
Кроме Ливенцева, пришедшего по поводу денег «вверенным ему нижним чинам», тут были еще и адъютант Татаринов и Гусликов, принесший какую-то бумагу на подпись, и никто из них не сидел, — все стояли, так как стоял, облокотясь о стол костяшками пальцев, сам Добычин.
— Гос-подин ес-саул… потрудитесь под-твер-дить, да, соот-вет-ствую-щей бумажкой, да… что вы действительно бывший… подполковник Мазанка! — выдавил медленно и с большим выражением в рокочущем голосе Добычин.
Мазанка оглянулся на Ливенцева, на Татаринова, как бы их призывая в свидетели той чепухи, которую он только что услышал, и спросил адъютанта с издевкой:
— Вам известно, что я действительно Мазанка, а не… Добычин, например?
— Мне кажется, дело только в бумажке, — постарался смягчить положение Татаринов.
А Добычин загремел на высокой ноте:
— И про-шу ва-ас… про-шу вас… не говорить лишнего!
— Прошу вас… не кричать на меня! — в тон ему протянул Мазанка. — Я вам ни-сколько не подчине-ен теперь! У меня есть свое начальство, и ему я не позволю так на себя кричать!.. Бумажку вам нужно? Вот бумажка!
Мазанка с такой энергией при этом вздернул правой рукой, что Ливенцев подумал вдруг: «Кинжал! Или шашка!..»
Но не шашка и не кинжал, а самая обыкновенная мирная канцелярская бумажонка забелела в руке Мазанки, который шагнул с нею не к Добычину, а к Татаринову.
— Есть перевод, господин полковник, — полусогнувшись, вполголоса почему-то сказал Добычину Татаринов; но Добычин уже выходил из кабинета, говоря ему:
— Роту принять старшему из субалтерн-офицеров… а о поведении здесь… бывшего ротного командира — рапорт командиру бригады!
И ушел, хлопнув дверью.
Мазанка презрительно кивал ему вслед папахой, прочувственно говоря:
— Вот дурак-то!.. Полетика, может быть, и не всегда был глупым, а этот — сроду дурак!
— И неужели Переведенов получит роту? — ужаснулся, но вполголоса, Гусликов.
— Переведенову чтобы я роту сдавал? Психопату этому? Не-ет! Лучше я вообще никому ничего сдавать не буду! И пусть на меня валят всё, как на мертвого!
— Как же так? Нельзя же, Павел Константинович! — пробовал уговаривать его Татаринов.
— Отлично можно! Разве Полетика этому дураку сдавал дружину? Он и назначен-то сюда только заместителем, а разводит тут ерунду всякую, будто и в самом деле!.. На картошке с постным маслом сидел себе в отставке, и вдруг такая власть дана!.. О-сел старый!
Так Мазанка и не сдавал никому роты. Он только подписал составленную Татариновым бумажку, что роту сдал за переходом в другую часть.
С ратниками своей роты простился он перед тем, как явился к Добычину, и теперь вполне уже чувствовал себя есаулом. Выходя с ним вместе из штаба дружины, спросил его Ливенцев:
— Как же так все-таки, из-за какого-то выговора за борщ, круто очень повернули вы свою судьбу в сторону окопов и смерти… Зачем?
Мазанка поглядел на него мрачно.
— Вы думаете, не все равно?.. Я тоже думаю, что не все равно — идти ли в окопы с этим Добычиным, или с настоящим боевым полком. Вот потому-то я это и сделал.
— А что идти пришлось бы, в этом не сомневаетесь?
— Какие там, к черту, сомнения!.. Все пойдут, и вы пойдете. Теперь на войну будут гнать изо всех сил, чтобы к осени кончить.
Условились, когда сойтись для проводов у виночерпия — капитана Урфалова, и Мазанка браво пошел в свою сторону, держась в новенькой черкеске стройно и прямо.
IIIЦарь между тем жил деятельной военной жизнью. Телеграф приносил известия, что он знакомился со вновь завоеванной страной, населенной братьями-славянами, — Галицией, или Червонной Русью, — и даже, выйдя на балкон дворца во Львове, произнес короткую, правда, но содержательную речь: «Да будет единая, неделимая, могучая Русь! Ура!» И львовские горожане, конечно, ответили на это «ура» долго не смолкавшими криками «ура».
Перемышльские форты, правда, взорванные австрийцами перед самой сдачей и представлявшие груды бетонных обломков, тоже удостоились видеть на себе царя, с которым ездили две его сестры — Ольга и Ксения — и верховный главнокомандующий. В то же время в иллюстрированных еженедельниках в Петрограде появились торжествующие снимки с пленных перемышльских солдат, проходивших под конвоем ополченцев по широкому Невскому проспекту. Торжество победителей было полное, и каким-то невежливым выпадом со стороны германцев казалось то, что они выстроили перед Либавой семь крупных судов и свыше двадцати мелких и забавлялись иногда обстрелом вполне беззащитного города.
