Вера Кетлинская - Дни нашей жизни
Клава, видимо, оскорбилась, отвела взгляд и сказала:
— Да нет, это я так, между прочим. Я и сама слишком устала.
Зевнула, ушла в спальню, прикрыла дверь. Он не посмел войти за нею, а когда вошел, она уже лежала в постели, свернувшись калачиком, закрыв глаза. Он постоял около и тихо отошел. Разладилось...
Стараясь приободриться, он нарочно припомнил дневное заседание, листы ватмана с тщательно вычерченными фасадами будущих домов, которые он про себя назвал «немировскими»; неприглядный пустырь, где он мысленно уже возвел дома и сады, за которые его долго будут поминать добрым словом; приподнятое, счастливое настроение, какое у него было там, на пустыре...
Настроение не возродилось, только показалось, что все это было очень давно.
13
Аня Карцева проснулась от ощущения неблагополучия. В комнате стоял рассветный полумрак. И тишина была такая, какая бывает только ранним утром в воскресенье, — ни хлопанья дверей, ни беготни торопящихся в школу ребят. Но как только она подумала об этом, тишину нарушил громкий тяжелый стон.
В халате, в туфлях на босу ногу она выскочила в коридор.
Дверь в комнату Любимовых была открыта. Аня решила, что у Георгия Семеновича опять сердечный припадок, но в это время услыхала взволнованный голос Гусакова, вызывающего «скорую помощь».
— Потише, ради бога, — сонным голосом просила его Алла Глебовна. — Георгий Семенович спит, потише!
— Евдокия помирает, — сказал Иван Иванович, выйдя в коридор и наткнувшись на Аню.
У Степановых горел свет. Дети сидели в постелях, испуганно глядя на мать. Евдокия Павловна металась по кровати и время от времени надрывно стонала. Худенькая фигурка в нижней рубахе, заправленной в брюки, стояла на коленях возле кровати.
— Мамочка... ну, мамочка... сейчас доктор приедет... ну что ты?.. Мамочка!..
Аня узнала Кешку.
— Что с вами, Евдокия Павловна?
— Ой, помираю, Анна Михайловна, золотце, помираю. Детей не оставьте! Ведь одних покидаю... Ох, мочи нет!
Кешка стиснул ее влажную руку.
— Ты поправишься, мама. И все будет в порядке, слышишь?
Мать устало прикрыла глаза, прошептала:
— Если бы я могла на тебя надеяться, Кеша!
— Можешь, мама, — твердо сказал Кешка и заплакал.
Приехала «скорая помощь». Евдокию Павловну положили на носилки. Кешка провожал ее до машины, как был, босиком и в одной рубахе.
Аня успокоила и уложила младших детей. Вернулся Кешка, залез под одеяло и сказал Ане:
— Вы идите, Анна Михайловна. Спите. Спасибо вам.
И натянул одеяло на голову.
У Ани закоченели ноги, и она долго не могла согреться, а потом крепко уснула и проснулась поздно — солнце уже стояло высоко, квартира была полна звуков дневной жизни.
Когда она зашла к Степановым, все трое мальчиков были умыты, одеты и сидели вокруг дымящегося котелка картошки.
— Куда кожуру бросаешь? — покрикивал на братьев Кешка. — Тарелки нету? Ты в солонку пальцами не лазь, возьми сколько нужно и макай.
Без стука вошел Иван Иванович, одобрительно заглянул в котелок, но почему-то рассердился, увидав Карцеву.
— Ты проверь, Кеша, уроки у них готовы или нет, — приказал он и обратился к Ане: — У меня до вас дело есть, Анна Михайловна. Пойдем?
В ее комнате он ворчливо сказал:
— Уважаю, Анна Михайловна, женское доброе сердце и все такое... Но не мешайтесь к ним. Прошу. Не мешайтесь.
— То есть как? Иван Иванович! Евдокия Павловна просила, дети одни. Как это не мешаться?
Ей показалось, что он пьян, и Иван Иванович, видимо, понял это:
— Думаешь, старый пьянчуга не в своем уме? Трезв я как стеклышко, Анна Михайловна. Хочешь, дыхну? А только смерть не люблю всякую филантропию. Вот и Алла Глебовна — фыркала на Евдокию, фыркала, а тут со вчерашним супом разбежалась! Я ее завернул обратно — обойдутся без ее супа, свой наварят. Ты молодая, а я помню, были такие дамские общества призрения, через «и» писались, а все равно — презрение!
— Тут это совершенно ни при чем, — резко возразила Аня. — Есть товарищеская помощь, естественная и необходимая. Евдокия Павловна — наша работница, соседка, Кешка — тоже наш парень. Да и, в конце концов, просто по-человечески...
— А вот я по-человечески и говорю: оставь! — совсем уже сердито перебил Иван Иванович. — Ты, дорогая, историю с автокаром знаешь? Как этот «наш парень» женщину подшиб? Любимов уж и приказ составил об увольнении, Евдокия цельный час плакала перед ним и выпрашивала последнее снисхождение. Знаешь?
— Знаю.
— А если знаешь, так пойми: может быть, сейчас Кешке как раз и выпала возможность человеком стать. Слыхала, как он с матерью прощался? То-то! Вот и дай ему выкрутиться самому, да о братишках позаботиться, да обед сварить, да деньги рассчитать, чтоб хватило, да поплакать втихомолку, если невмоготу станет. Дай!
— А если им есть будет нечего?
— Не бойсь. Не помрут. Хулиганить он во как умел. Сумеет и выход найти. Надо будет — и помогут им. Аванс можно схлопотать — до получки, Анна Михайловна, до получки! И пусть он увидит, что значит маленькая получка вместо большой! А я его еще и отругаю, носом ткну: гляди, лодырь, до чего ты себя довел!
— Хорошо, — сказала Аня. — Но если он малышей заморит?
— Присмотрю, Анна Михайловна, присмотрю. И вам доложу. А вы, поскольку учениками занимаетесь, в цехе его к делу пристройте. Это лучшая помощь. А что трудновато ребятишкам придется — наука будет. Не помрут, а матерью дорожить научатся. Наука жизни, Анна Михайловна, штука весьма убедительная. Убедительная, зубодробительная, а вообще — пользительная. Что? Неверно?
В этот день Аня была приглашена к профессору на пельмени. Она вышла пораньше, чтобы пройтись пешком, и на лестнице повстречала Кешку. Кешка нес сетку с картошкой и свеклой. Он печально улыбнулся Ане, пропустил ее мимо, а потом, когда она спустилась этажом ниже, окликнул и сбежал к ней.
— Анна Михайловна... я...
— Ну что? — строго спросила она.
— Видите, как получилось, — проговорил Кешка, пригнув голову и закручивая на пальце сетку. — Может, мне и нет теперь доверия. Но я вам обещаю... Поставьте меня на станок!
Аня обрадовалась про себя, но так же строго сказала:
— Это будет очень трудно сделать, Кеша. После истории с автокаром.
— А вы попросите. Вам поверят. На четвертом участке остаться.
— Попробую, — сказала Аня. — Но если снова что-нибудь неладное выйдет? Последнее снисхождение тебе сделали, Степанов, не ради тебя — ради матери. Кроме самого себя тебе рассчитывать не на кого.
— А я и не рассчитываю! — заносчиво отрезал Кешка.
Аня шла пешком по многолюдным улицам и бульварам, заполненным детьми всех возрастов, и думала о том, как и к кому подступиться завтра, чтобы исполнить просьбу Кешки. Мастера и бригадиры даже слышать о нем не хотят. Назаров согласился было, но после истории с автокаром, когда Кешка увлек за собою двух его учеников, категорически заявил: «Не возьму! Он мне и других перепортит».
Она поверила Кешке — еще раз поверила. Но поверят ли другие?
Она вышла к своему любимому месту в городе — к Марсову полю. Как здесь чувствовалась весна! С утра до вечера ничем не затемняемые кусты и деревья щедро зеленели тем ярким и нежным цветом, какой бывает только в первые недели весны. От чернозема, кучками сваленного на клумбах, сильно и остро пахло перегноем. Садовники перекапывали клумбы и высаживали в пахучую, мокрую землю еще не разросшиеся кустики ранних цветов.
У гранитной ограды братской могилы жертв революции она остановилась и прочитала одну за другою все надписи. Она читала их еще первоклассницей, по складам, с изумлением вдумываясь в смысл высеченных в граните слов: «К сонму великих, ушедших от жизни во имя жизни расцвета». «Вы войну повели и с честию пали за то, чтоб богатство, власть и познанье стали бы жребием общим»... Она не все поняла тогда, но поняла, что это прекрасно. И сколько раз она ни бывала здесь потом, она каждый раз перечитывала все восемь надписей, и каждый раз они словно омывали душу.
Она задержалась около надписи, всегда особенно волновавшей ее: «Не жертвы — герои лежат под этой могилой. Не горе, а зависть рождает судьба ваша в сердцах благодарных потомков. В красные страшные дни славно вы жили и умирали прекрасно».
Когда-то здесь, у этой гранитной глыбы, она сказала двум закадычным подругам: «Девочки, так и надо жить, правда?» Тогда ей мерещились подвиги — кто знает какие, — подвиги воли, мужества, отваги. И вот прошла всю войну, а подвигов не совершила. Делала свое дело, не давала воли страху, умела терпеть — и все. Зависть к подвигу? Нет, не зависть. а только жить бы так, чтобы всегда останавливаться здесь без стыда!
Она поднялась на Кировский мост и поразилась тому, что опять все кругом кажется иным, не таким, как запомнилось, — а уж она ли не знала здесь каждый изгиб реки, каждую крышу на дальнем берегу!
