Бела Иллеш - Избранное
К редкой, черной, как уголь, бороде Ицковича, к его грустному взгляду, темным миндалевидным глазам, а главное, к его штанам из дерюги и лаптям никак не подходил блестящий гусарский доломан со шнурами. Ицкович говорил тихо, но очень уверенно. Сравнивая прежние цены на хлеб, кукурузу, перловую крупу и даже на табак, спички, керосин и другие предметы с теперешними, он ясно доказал всем, что жизненный уровень рабочих с ноября 1918 года упал на четыре пятых и все еще продолжает падать.
— Хотя я сам не проверил, но тем не менее знаю, что нет ни одного рабочего ни в Сойве, ни в Харшфальве, ни в Полене, кто купил бы за последний год ботинки или одежду. Но есть много таких, дети которых гибнут, так как у них нет денег не только на врача и аптеку, но даже на стакан молока для больного ребенка.
— Этому нас учить нечего, Шаму! Голодать мы и сами умеем! Скажи лучше, как можно изменить такое положение! — перебил Ицковича Вихорлат.
— Как раз об этом и будет речь, — спокойно ответил Ицкович.
Находясь у Чарада и теперь слушая Ицковича, я не переставал думать о Михайи, угрозу которого нельзя было не принимать всерьез. В голове у меня мелькало много фантастических планов, но я и сам знал, что ни один из них не подходит для того, чтобы изменить последствия возможного доноса Михайи. Я решил, что делать, когда Ицкович предоставил мне слово: если я скажу им сейчас, что первоочередной задачей является воссоздание профессионального союза, все будут со мной согласны, но послезавтра, когда меня вышлют из Сойвы, профессиональный союз, не успев родиться, вновь умрет.
— Первое, — начал я, — это борьба за повышение заработной платы. Мы будем требовать шестикратного увеличения теперешнего заработка.
— Пятнадцатикратного, как это сделали в Берегсасе! — послышалась реплика двухголового Вихорлата.
— Шестикратного, — повторил я.
— Не торгуйся!.. Ты здесь не на рынке! — заорал на меня Вихорлат.
— Товарищ Балинт лучше тебя знает, чего надо требовать и чего можно достигнуть. Он больше тебя учился и видел.
Это сказал Ицкович.
— Но ведь голодает не его ребенок, а мой! Мои дети ходят босиком! Я лучше всех знаю, что нужно голодному человеку и сколько ему нужно, и если кто попробует отнять у меня мое право, того я убью! Клянусь — убью!
— Тише! — неожиданно раздался громкий голос Ицковича, заглушивший крики собравшихся.
И удивительно — наступила тишина.
— Ты говоришь, Вихорлат, что лучше всех знаешь, что надо делать. Знаешь лучше, чем товарищ Балинт, который видел лично собственными глазами Ленина и своими ушами слышал его? Ну, говори — кто лучше знает?
Вихорлат молчал.
— Говори — или убей меня! Ну-ка! Делай что-нибудь!
Вихорлат молчал, нервно теребя правой рукой свою меньшую голову.
— Одним словом, будем требовать шестикратного увеличения заработка, — заговорил Тимко. — И хорошо, если бы и бог нам в этом помог. А теперь продолжайте говорить, товарищ Балинт.
Много говорить не пришлось. Что бороться за повышение платы под Карпатами можно только одним способом — с помощью саботажа, — я знал хорошо. И знал также, что если саботаж начнется, то мой арест никак его не остановит, скорее наоборот — даст ему толчок.
Пока я говорил, Вихорлат успокоился, а когда я замолк, он опять взял слово.
— Правильно говорите, товарищ Балинт, совсем по-моему, — сказал он. — Будем требовать шестикратного повышения платы, ни на филлер меньше. Но маленькая ошибочка все-таки вкралась в слова товарища Балинта. Вы говорите, что надо медленно работать. Вы правы, это наш народ понимает и охотно делает. Но есть еще и другое, что мы тоже понимаем, товарищ Балинт, чему мы научились с тех пор, как вы не были в этих краях.
— Говори, говори! — ободрил я его, заметив, что Вихорлат что-то обходит.
— Как мне сказать? Скажу, как думаю. Если бы сегодня или завтра, например, поздно ночью, когда все спят, мы подожгли дом Михайи, и когда он будет бежать из горящего дома, какой-нибудь смельчак, скажем я, пристрелил бы этого мерзавца, то это было бы ничуть не хуже саботажа.
— Если бы я не видел собственными глазами, товарищ Вихорлат, что вы выпили только одну рюмку, я подумал бы, что вы пьяны, — сказал я, не считаясь с тем, что несколько человек, сидящих по углам полутемной комнаты, выражали свое одобрение Вихорлату.
— Наоборот, — ответил мне Ицкович, прежде чем Вихорлат успел сказать что-либо. — Беда именно в том, что Вихорлат мало выпил. Но, к счастью, у нас есть еще одна бутылка.
— Хватит и шестикратного повышения! — кричал Вихорлат. — В шесть раз больше — это уже кое-что!
Дальше совещание пошло тихо. Когда распределяли работу, я постарался забыть о Вихорлате, но Ицкович поручил ему сообщить обо всем рабочим, живущим в самых отдаленных местах.
Когда после совещания я направился домой, Вихорлат пристал ко мне. Он провожал меня по темной дороге вплоть до дома Тимко. Вначале мы оба не проронили ни слова, зато потом он стал говорить не переставая:
— Подумай, Геза, прошу тебя, умоляю, подумай немного! Если будешь думать, то рано или поздно поймешь, что двухголовый Вихорлат совсем уж не так глуп. То, чего не хватает у него в одной голове, имеется в другой. А что касается стрельбы в цель, — я готов соревноваться с кем угодно. У Ицковича я не хотел говорить перед обыкновенными деревенскими людьми. Зачем? Но тебя, видевшего собственными глазами Ленина, тебя я очень прошу: подумай, как бы нам не прозевать свое счастье!
Чтобы избавиться от него, я обещал подумать.
И я сдержал свое обещание. Долго не мог заснуть. Ворочался на полу в комнате Тимко и мучился. Я думал — думал о том, не придут ли за мной жандармы уже в эту ночь.
Но они не пришли. Утром меня разбудил Тимко.
— Большие новости, товарищ Балинт. Очень большие! Сегодня ночью жандармы забрали директора Михайи. Говорят, выяснилось, что он имел какие-то шуры-муры с бывшим королем.
Сообщение Тимко оказалось верным. Немного после полуночи жандармы арестовали Михайи и вместе с ним обоих венгерских инженеров завода. Всех троих посадили на грузовик и увезли, как мы думали, в Мункач или Ужгород.
Пропали все труды наших посланцев, разнесших еще в течение ночи указания замедлить работу, чтобы принудить дирекцию повысить плату. Завод прекратил работу. Его остановили жандармы. У ворот была поставлена вооруженная охрана.
Спустя три дня работа возобновилась: за эти три дня венская акционерная компания продала завод французам. Директором был назначен французский военный инженер. На место арестованных венгерских инженеров назначили чехов, один из которых носил форму обер-лейтенанта. Инженеры эти прибыли в Сойву несколько часов спустя после ареста Михайи.
Новый директор, которого Сойва окрестила «французским Михайи», был низкорослым, черноволосым, очень подвижным человеком. Он носил штатскую одежду, сшитую из зеленого солдатского сукна, и солдатскую шинель. Грудь его была увешана орденами. Глаза прикрывались черными очками. Изредка, когда он снимал очки, — в затемненной комнате, — его отравленные газом мутные красные глаза без ресниц производили страшное впечатление.
Мы не знали, следует ли сразу же, в первые дни, объявлять войну новому, очевидно военному, руководству завода. Но прежде чем мы разрешили этот вопрос, он потерял уже свою актуальность.
Через два дня после того как завод снова приступил к работе, «французский Михайи» в полдень послал за Тимко. Тимко готовился к самому худшему. Увидев рядом с директором начальника жандармов, он был совершенно уверен, что дела его плохи. Но он ошибся. Начальник жандармов пригласил его сесть, а «французский Михайи» предложил сигару. Жандармский офицер с не свойственным военным многословием разъяснил ему, что новый директор не чета старому, считавшему рабочих своими врагами. Новый директор — друг рабочих, но так как он только недавно сюда приехал, то не знает, в чем они нуждаются. Прежде всего ему хотелось бы выяснить, кто может говорить с ним от имени рабочих, чтобы узнать у них, чем он может помочь.
Чтобы выиграть время, Тимко сделал вид, будто не понимает, чего от него требуют. К тому моменту, когда после долгих объяснений жандармский офицер прямо предложил ему продиктовать фамилии тех, кто может вести переговоры от имени рабочих, у Тимко имелось уже два плана. Он не знал только, на котором из них остановиться.
— Мне известно, господин Тимко, что вы считаетесь здесь, в Сойве, чем-то вроде вожака. Значит, вы должны знать, с кем господин директор может вести переговоры.
Первый план Тимко заключался в том, чтобы повторить уловку, уже однажды проделанную им в Марамарош-Сигете после допроса с помощью селедки: перечислить кучу фамилий и имен людей, которые либо никогда не видели Сойвы, либо если когда-нибудь и жили здесь, то давно уже умерли смертью героев. Но когда жандармский офицер взял перо в руку, чтобы записать фамилии, Тимко решился на другой план. Он сообщил фамилии двенадцати рабочих, поддерживавших попа Дудича или раввина Френкеля, которым (в случае если жандарму эти фамилии нужны, чтобы арестовать их носителей) легко будет найти защитников и нетрудно доказать, что они всегда лизали пятки господ, и что если даже пятки и менялись, то языки постоянно оставались теми же.
