Бела Иллеш - Избранное
— Вы были тогда, товарищ, невероятно нахальным мальчиком, — сказал он, почесывая свою вторую голову.
Потом заговорили о Филиппе Севелла, и я был растроган, убедившись, что не всякая доброта пропадает даром и забывается. В воспоминаниях жителей этой деревни дядя Филипп вырос в гиганта. В его полной замечательных событий жизни не было, конечно, столько сказочного, сколько рассказывали о нем после его смерти. От Вихорлата я узнал, что, когда Микола Петрушевич родился, в нем не было ни капли жизни. Все считали новорожденного мертвым. Отец Миколы, поповский кучер, хотел уже отнести его на кладбище, но его мать, Маруся, пошла за еврейским доктором. Доктор Севелла налил из крошечного флакончика в лиловые губы лежавшего с закрытыми глазами ребенка несколько капель красного, как кровь, лекарства. И Микола раскрыл глаза. Его первый взгляд упал на еврейского доктора. Севелла сказал тогда оживленному им ребенку:
— Живи, сынок, живи так, чтобы я никогда не пожалел, что оживил тебя.
— Это было но совсем так, — поправил Вихорлата Тимко. — Еврейский доктор сказал Миколе: «Живи так, сынок, и так умри, чтобы я никогда не пожалел, что оживил тебя».
— Еврейский доктор никогда не говорил о смерти, — возразил Вихорлат.
— Но он знал, потому что был умным и грамотным человеком: человек родился и должен умереть.
С Севелла разговор перешел на революцию, с революции на чехов, с чехов на положение в Сойве. Хотя на мои вопросы мне не удалось получить прямых ответов, но в течение разговора у меня все же вырисовалась некоторая картина создавшегося положения.
Вот уже несколько недель, как после семимесячного перерыва лесопилка опять начала работать. За то время, пока машины стояли, завод два раза менял хозяина.
В начале июля французы купили лесопилку у старого хозяина, какого-то венского акционерного общества. Но в сентябре французы оставили завод, и с тех пор он стал снова принадлежать венским банкирам. В декабре прибыл в Сойву прежний директор завода Михайи, исчезнувший без следа во время революции, когда рабочие хотели его убить. Вместе с Михайи приехали и двое из прежних инженеров завода, а также два новых — чехи. Кроме них, в здании дирекции жили еще шесть чехов — легионеры. В январе завод опять начал работать. Михайи платил рабочим столько же, сколько они получали до революции, до ноября 1918 года.
— Это справедливо, — говорил Михайи. — Вы не должны зарабатывать на том, что произошла революция, а я не должен зарабатывать на том, что революция была подавлена. Все должно оставаться по-старому.
Но жить на эти деньги было невозможно, так как цены за эти полтора года увеличились по меньшей мере в пять раз.
Когда завод начал работать, Михайи посылал в Чехию целые поезда с досками и строительными материалами. Но вновь появились французы: два господина в штатском и один военный инженер. Они очень основательно осмотрели завод, потом сообщили Михайи, что готовы его купить.
Тимко давно уже ушел на работу, жена его уложила детей спать, а мы все еще разговаривали. Я несколько раз пытался перевести разговор на тему о профессиональном союзе, но этот вопрос, очевидно, не интересовал моих новых друзей. Я думал, что они боятся открыто говорить со мной, считая вопрос о профессиональном союзе опасной темой. Но вскоре я понял, что причина их молчания была не в этом, потому что много таких вопросов, о которых действительно опасно было говорить, они затрагивали очень охотно и еще более охотно расспрашивали меня о них. Особенно о Миколе и о той стране, где Микола теперь находится, о Советской России. Об этом я знал очень мало, и слово взял Вихорлат.
— Сойвинец найдет дорогу всюду, — говорил Вихорлат, который четыре раза сидел в тюрьме за браконьерство. — Он всегда попадет туда, куда нужно. Когда ему нужны деньги, он едет в Америку, а когда ищет правду, едет в Москву. Вот почему Микола поехал в Москву. Он ищет правду. Не только для себя, а для всего народа, для народов Карпат и для всех народов на свете. Словом, когда Микола сорвал с себя цепи, которыми был прикован к стене подвала, и убил палачей, стороживших выход из тюрьмы, он прямо из тюрьмы отправился через Верецке в Москву. Семь дней и семь ночей шел он без пищи и питья. По дороге ему пришлось переходить через две высокие горы и переправляться через две реки. Когда на восьмой день утром Микола прибыл в Москву, Ленин уже ждал его. Наш Ленин разговаривал с нашим Миколой в комнате с золотыми стенами, в которой когда-то русский царь принимал французского короля и турецкого султана. Ленин обнял и расцеловал Миколу, посадил его в кресло, на котором когда-то сидел турецкий султан, угощал его с той же тарелки, на которой обычно подавали еду французскому королю, и, когда Микола наелся досыта и напился, Ленин сказал ему:
— Ну, сынок мой Микола, теперь расскажи мне все по порядку, без утайки, что делают и как живут наши братья там, под Карпатами.
И Микола заговорил. После его первых слов лицо Ленина сделалось грустным, потом из глаз Ленина потекли горькие слезы, и, наконец, — руки Ленина сжались в кулаки.
— Хватит! — крикнул он Миколе. — Теперь я все знаю! Тут не говорить надо, — продолжал он потом несколько тише. — Разговоры тут не помогут.
— Что же поможет? — спросил Микола.
— Вера мужчины, сила мужчины, смелость мужчины, — ответил Ленин. — Где имеется все это вместе, там и ад превратится в рай. Есть на Карпатах вера, сила и смелость? — спросил Ленин.
— Есть, — ответил Микола.
— Тогда можешь сказать нашим карпатским братьям, что скоро все будет совсем иначе…
Когда гости, уже после полуночи, наконец распростились, обещав опять прийти завтра, жена Тимко сделала мне на полу постель из шубы и русской офицерской шинели.
— А это все знают, что Микола находится в Москве? — спросил я ее перед тем, как ложиться.
— Все знают, что он не там, — ответила она. — Старый двухголовый лжец лучше всех знает, где он находится. Он носит ему по воскресеньям еду.
— Значит… Значит, это неправда, будто Ленин обещал, что скоро все будет хорошо?
— Обещал, — ответила жена Тимко. — Это тоже знают все. О Ленине даже Вихорлат не посмел бы сказать неправду.
Утром меня разбудил Тимко.
— Директор Михайи хочет поговорить с вами, товарищ Балинт.
— Директор завода — со мной?
Я подумал, что ослышался, но Тимко повторил.
— Что хочет от меня Михайи?
— Это только бог знает, — ответил Тимко.
После недолгого колебания я решил пойти к Михайи.
От дома Тимко до завода, во дворе которого находилось здание дирекции с обвитыми барвинком стенами, я должен был пройти через так называемую главную улицу. Сойва за те восемнадцать лет, что я ее не видел, внешне почти не изменилась. Те же дома, которые стояли здесь раньше и которые я помнил еще с детства, у домов те же деревянные скамейки. Новые дома, которые с тех пор были выстроены, были так же малы и грустны, как и их старшие братья. Действительно новым был только расположенный за лесопильным заводом химический завод с тремя трубами. Окружающие Сойву горы, казавшиеся мне в детстве гигантскими, как будто съежились с тех пор. Но и так под белым снежным покровом они были прекрасны.
Когда я ребенком жил в Сойве, Михайи там еще не было. Прибыл он в Сойву, должно быть, вскоре после моего отъезда, так как Филиппа Севелла, которого он называл «несчастным Севелла», директор, по его словам, помнил хорошо. Зачесанные вверх волосы Михайи были белы, как серебро, а усы с проседью расчесаны на венгерский манер. Глаза его были голубые и почти такие же чистые, как у детей. Речь свою он сопровождал энергичными жестами. Трудно было поверить, что этому человеку уже больше шестидесяти лет и что он потерял на войне трех сыновей.
— Я попросил вас к себе, господин Балинт, только потому, что слышал, будто вы племянник несчастного доктора Севелла. Я искренно жалею вашего дядю, хотя мне известно, что он сам был виноват в своей гибели. Трудно понять, как мог такой умный человек быть таким безумцем.
Директор глубоко вздохнул.
— Перейдем к делу. Разрешите мне говорить открыто?
— Прошу вас, господин директор.
— Хорошо. Итак, завод не нуждается ни в каких профессиональных союзах и не потерпит никаких организаций. Хватит! Если рабочие, на свою беду, ничему не научились, то мы научились многому. Следовательно, вы должны покинуть Сойву. Можете ехать куда хотите. Разрешение на выезд я достану вам сам. Если вы уедете сегодня же, вы получите от завода, от меня сто долларов. Я знаю, это деньги небольшие, но все же деньги. Разумеется, соглашение останется между нами. Если вы уедете завтра, получите только пятьдесят долларов. А если послезавтра, то не получите ничего, потому что послезавтра вы должны будете уехать независимо от того, хотите вы этого или нет.
