Иван Вазов - Повести и рассказы
София, 1903
Перевод Б. Диденко
У ИВАНА ГЫРБЫ
Вот что рассказывал мне престарелый, не по годам разговорчивый и смешливый учитель-пенсионер Г., скончавшийся в позапрошлом году в своем родном Сопоте.
Все его звали «Иван Гырба». Прозвище это досталось ему по праву: он был горбатый, можно сказать, от рождения. Хотя это не совсем точно: он был не горбат, а сгорблен, словно переломлен в пояснице. От ступней до пояса тело его, прикрытое штанами с порядочной мотней, держалось прямо, а в поясе вдруг сгибалось и принимало горизонтальное положение, нависая над землей. Фигура его имела сходство с буквой Г, которой начиналось его прозвище; при ходьбе он опирался руками на два костыля, с помощью которых поддерживал верхнюю, висячую половину тела, утратившего равновесие. У этого, судя по внешнему виду, несчастного человека, столь жестоко обиженного природой, как ни странно, были жена и дети, а к тому же, — что еще более удивительно! — жена его была молода и пригожа.
Всех огольцов у Ивана Гырбы было около тридцати пяти. Что вы так таращите глаза? Я хочу сказать: всех учеников. Однако шесть десятков лет тому назад это слово еще не было в ходу у нас в Сопоте.
Стало быть, Иван Гырба там учительствовал.
Среди этих огольцов был и я.
Учебное заведение Ивана Гырбы тогда не называлось ни училищем (слово это также было неведомо), ни школой, как именовались подобные заведения в иных местах.
Вместо этого говорилось: «У Гырбы». «Иду к Гырбе». «Учился у Гырбы». «Прошел у Гырбы псалтырь».
А церковнославянские буквы назывались «гырбовскими»!
Пройти у Гырбы псалтырь было все едино, что кончить седьмой класс классической гимназии; пройти месяцеслов (святцы) — все равно что кончить университет. Месяцеслов был завершением, омегой, венцом науки; им исчерпывался кладезь человеческой премудрости.
Школа размещалась в доме Ивана Гырбы, в той самой комнате, где он занимался своим портняжным ремеслом. Помещение было темноватое, с двумя оконцами, выходившими во двор; свет проникал в них сквозь бумагу, заменявшую стекла, и сквозь дырки в бумаге, безмилостно изрешеченной нашими пальцами; потолок был низкий, посредине провисший, задымленный, засиженный мухами двух столетий, испещренный чертами и цифрами, поскольку он еще служил для хозяина и книгой для записей. Вдоль стен стояли недвижные шкафы, набитые домоткаными одеялами, овечьими и козьими подстилками, — по ночам комната служила семейной спальней, — а на шкафах громоздились груды высушенных козьих шкур, сломанное мотовило, безмен, глиняные миски, свитки печатных икон, куски домотканой шерстяной материи и прочая утварь; все эти трофеи были покрыты слоем вековой пыли, а с краешку сидела, мурлыкая, большая кошка.
Как сейчас помню: мы все до одного располагались прямо на дощатом полу (дело было зимой) и в густой атмосфере нашего дыхания, запахов лука, чабера, квашеной капусты и других благовоний, составных и безымянных, заучивали свои уроки под недремлющим оком нашего профессора, который, сидя по-турецки в углу возле окна и склонив голову в черной бараньей шапке, тачал из грубого домотканого сукна нехитрую домашнюю обувку, латал потуры{225}, подшивал к антерии{226} подкладку, пристегнутую обойными иглами. Ученики же в это время читали вслух.
Начальные, средние, гимназические классы, высший курс — все здесь перемешано на почве полного демократического равенства: один читает часослов, а сидящий с ним рядом долбит псалтырь или приступает к часослову, третий уже углубился в святцы, в то время как двое новичков впереди него истово вопят: «Аз, буки», — водя пальцами по панакидам{227}.
Непрерывный шум, неописуемое жужжание, в котором сливаются воедино все звуки, все ноты — от самой низкой до самой высокой, — нестройные залпы шмыганий носом, покашливаний, и многие другие шумы: гармония гудящего концерта.
Гырба сидит в углу, шьет; он весь поглощен своим важным занятием. Но эта поглощенность коварна. Стоит кому-нибудь перестать гудеть, как его привычное ухо тотчас улавливает это. Не поворачивая головы, он поводит глазом на ленивца, достает незаменимое педагогическое пособие — прут, длина которого рассчитана на то, чтобы можно было достать до самых отдаленных мест, и, замахнувшись, бьет провинившегося по чему попало: по спине, плечам, по голове, не проронив при этом ни слова.
Это веское замечание заставляет неприлежного вспомнить о чувстве долга и присоединить свой голос к общему хору…
Изредка взмаху прута сопутствует весьма энергическое выражение. В таких случаях обычно достается родительнице нерадивого ученика… За науку приходилось платить натурой: столько-то мер зерна, плюс столько-то ок оливкового масла и столько-то поленьев дров — по уговору.
Гырба был запальчив, лют.
Главным и, по его понятиям, спасительнейшим наказанием была фалага, которой стягивали ноги при наказании. Он пускал ее в ход при уличении в самом страшном грехе — курении табака, а все мы курили тайком, правда, курили не табак, а сухие измельченные листья ореха, столь же едкие, как и табак. Я всего дважды подвергался жестокому наказанию за это запретное удовольствие…
Бай Иван прибегал к палочному наказанию по десятку раз на дню; это доказывает, что родоначальники данного вида экзекуции появились отнюдь не в наше время, как думают некоторые…
Однако Иван Гырба, как добрый педагог, понимал, что чересчур долгое учение наносит вред, ведет к притуплению умственных способностей; он знал, что мальчишки нуждаются в физических упражнениях и развлечениях. Для этой цели он давал своим питомцам передышку, по очереди посылая их на двор — нарубить дров, принести воды из колодца, когда жена затевала стирку, вынести за ворота накопившийся сор. В знак особого благоволения он посылал кого-нибудь окапывать виноградник… Такие поручения были для нас, истосковавшихся по чистому воздуху, великой радостью, и счастливцы, те, на кого падал выбор нашего профессора, вызывали у остальных зависть.
Когда я дошел до середины университетского курса, до акафиста Иисусу в святцах (мне и сейчас помнится его начало: «Разум недоразуменный разуметн еще Господи, покажи нам отца глаголеше»), отец взял меня из учебного заведения Гырбы и послал учить алфавит{228} в эллинскую школу, открытую Райно Поповичем{229} в Карлово.
Вот что поведал мне старый учитель Г., вечная ему память, о системе преподавания в академии Гырбы в Сопоте шестьдесят лет тому назад.
Так было почти повсеместно в Болгарии до той поры, пока введение курса светских наук не отменило «гырбовскую» методу, заменив ее аллелодидактическим методом взаимного обучения.
Эта благотворная учебная реформа, в несколько лет преобразившая болгарскую школу и давшая мощный толчок развитию народного образования в новом, плодотворном направлении, была порождена вдохновенной мыслью Априлова, открывшего в 1848 году первое светское училище в Габрово.
1902 г.
Перевод В. Поляновой
АПОСТОЛ В ОПАСНОСТИ
Там, где теперь красуется княжеский дворец, в 1871 году стоял старый конак{231} валии{232}: несколько дрянных, скученных строений с покосившимися кривыми стенами и ветхими галереями, выходящими на тесный мощеный двор. С западной стороны во двор вели большие деревянные ворота, у которых всегда стояло два жандарма. Слева от ворот возвышалась мечеть, а справа зеленела большая плакучая ива со свисающими до земли ветвями — единственная отрада для глаз в тех местах.
Как-то раз, в погожий июньский день, из ворот вышла группа жандармов; остановившись на маленькой площади и о чем-то потолковав шепотом, они разошлись в разные стороны.
Один из них, знакомый нам Али-Чауш, темнокожий бородатый турок с грубым опухшим лицом, пошел вдоль торговых рядов (где теперь Торговая улица), расталкивая шумную толпу, которая запрудила заставленную жмущимися друг к другу лавками и лавчонками узкую улицу, и пристально всматриваясь в лица некоторых прохожих. Дойдя до постоялого двора Трайковича, он внимательно оглядел двор и корчму, машинально пощупал, на месте ли револьвер в кобуре, и хотел было войти в. помещение.
В это время вдали показался жандарм. Али-Чауш остановился в ожидании у порога.
— Ну, что узнал? — спросил он, понизив голос.
— Все осмотрел, но такого не нашел, — ответил жандарм, отирая платком вспотевший бритый затылок.
— А ты хорошо смотрел? Запомнил приметы? Лет двадцати пяти, русый, сероглазый, худой, среднего роста и в черной куртке. Иди на другой постоялый двор! Главное — на глаза смотри: серые, совсем серые, — строго напомнил Али-Чауш, озираясь по сторонам, чтобы не упустить никого из прохожих.
