Николай Чаусов - Сибиряки
— Ладно тебе, герой! — звал из темноты голос. — Куда ты сейчас уйдешь, дурень!
В копне немедленно сделали подобие конуры, отогрелись. Санитар с винтовкой остался у выхода. Сержант засопел первым…
Ольге не спалось. Вслушивалась в мерное посапывание Нюськи и всхрапы солдат, силилась отогнать от себя навязчивые мысли: уйти, вернуться, искать, что бы ей это ни стоило.
Осторожно, чтобы не разбудить прижавшуюся к ней Нюську, выбралась из-под шинели, пробралась к выходу, подсела к санитару.
— Не спится, доктор?
— Не спится. Ложитесь, я посижу за вас.
— Да нет уж, посижу сам. Тут ведь не только сидеть надо… Страшновато?
— Нет, скучно.
— Скучно? Это как понимать?
— Это Гоголь сказал: «Скучно жить на этом свете, господа». Смешно?
— Есть малость. Только нам с вами, доктор, скучать не приходится. У вас свое дело недоделано, у меня свое. Жалко его бросать, не доделав-то. Колхоз жалко, детишек жалко, все вроде как жалко.
Ольга нехотя улыбнулась.
— Вы говорите так, будто ваш колхоз умрет вместе с вами. Ну, детей — дело другое…
— Это верно, — согласился санитар. — Я это не так высказал, доктор. А только все старики этак говорят: вот уж пристрою к делу, на ноги подыму, а там и умирать можно спокойнее. Что им от этого, правда умирать легче?
— Не знаю, не умирала.
— Вот и я не знаю. Колхоз — он без нас не умрет, а с нами легчей ему… Да вы бы спали, доктор. Завтра опять шагать много. Мне-то ведь все одно не спать…
7На рассвете Ольгу разбудил отдаленный орудийный гул и тревожный окрик санитара:
— Вставайте, сынки! Ишь вы заспались как!
Сержант вскочил, ткнулся головой в сено.
— Тьфу черт, напугал!
— Путаться и надо, парень. Слышь? — санитар повел головой в сторону гула.
В одну минуту все выскочили из стога.
— Немцы! — заключил сержант. — Тикать надо! А ну за мной!
— Постой ты, еловая башка! — оборвал санитар. — Куда ты опять тикать будешь? А ну ты, сынок, залазь на березу, может, видать что?
Сержант не возразил, только зло плюнул под ноги, недоверчиво покосился на санитара.
— Танки идут. Много-о! — прокричал сверху молоденький автоматчик.
— Сколь много-то?
— А кто ж ее… Может, сто, может, тыща…
— Куда идут-то опять?
Но автоматчик уже слезал с дерева.
— Эх, бинокль бы! — с молодым азартом заявил он, спрыгнув на землю. — По той стороне речки идут…
— Куда идут-то? — допытывался санитар.
— А сюда, с востока, стало быть… А что как наши, отец, танки-то?
— Вот и я говорю, не тикать, а узнать сперва надо: кто и что… Пошли к речке!
На опушке они залегли в кустарнике, наблюдая за шествием бесконечных колонн машин, движущихся в их сторону по другой стороне узкой открытой речки. И не орудийный гул, а уже явственно различимый рокот двигателей и гусениц танков донесся до слуха…
— Наши! — неожиданно громко вскричал молоденький автоматчик. — Гляньте, звезды на башнях у них! Наши идут!
Сердце Ольги забилось отчаянно, гулко. Только бы успели, только бы успели!.. Теперь она уже отчетливо видела небольшие красные звезды на танках. Автоматчики замахали пилотками, заорали, выпустили несколько очередей в воздух. И о радость! Серая бронированная машина, похожая на баркас, с ходу развернулась к реке, ринулась в воду. А сержант плясал от радости и обнимал санитара.
— Наши! Наши, дед!
Советские вооруженные силы начали свое знаменитое сталинградское окружение.
Эпилог
Летом прошлого года мне представилось съездить в Качуг. В Иркутск я приехал с опозданием — качугский автобус уже ушел — и мне предложили узнать о попутной машине в одной из автобаз облавтотреста.
В приемной директора пришлось подождать: шла знакомая мне планерка. Но вот люди вышли из кабинета, и секретарь-машинистка сказала долгожданное:
— Заходите!
Я уже взялся за ручку обитой черным дерматином двери, как вдруг обратил внимание на узенькую, написанную от руки табличку:
«Поздняков А. И.»
Что за притча? Ведь мне было хорошо известно, что Поздняков уже давно где-то в Москве…
Из-за директорского стола поднялся широколицый рыжеватый человек лет тридцати пяти. Светлые изжелта глаза его выжидательно уставились на меня.
— Слушаю вас, товарищ… Постойте-постойте!.. Да уж это не вы ли?.. Вот не узнал!
Теперь и я не сомневался в том, что предо мной стоял прежний Лешка.
— Немудрено — годы, — сказал я. — Да и вас тоже вот сейчас узнал только. Вот таким бегали в автобазе, — показал я утрированно низко от пола.
Мы разговорились. Вспомнили Ирсеверотранс, ледяночку, летние перевозки в Заярске, первый в 1950 году поезд в тайге, доставивший в Осетрово первые грузы. Оказывается, Поздняков вовсе не в Москве, а в одном из восточных трестов. Пошли по стопам отца Вовка и Юрик, закончившие автодорожный институт во Владивостоке. Умер семь лет назад в Иркутске Гордеев. Остальных разбросала судьба по новым трассам и стройкам.
Через час я уже был на пути в Качуг.
С волнением я подъезжал к маленькому когда-то, затерявшемуся на берегу Лены поселку. Ничего похожего. За двадцать без малого лет поселок разросся, выплеснув дома и новые улицы далеко за свои прежние пределы. Только с трудом я стал различать его старые окраинные домишки…
— Остановите!
Шофер круто затормозил машину, недоуменно взглянул на меня.
— Я, пожалуй, сойду, — сказал я после минутного молчания. И, поблагодарив водителя, вышел с баульчиком в руке из кабины.
Машина обдала меня пылью и понеслась дальше, а я все еще стоял на тракте, не сводя глаз с маленького с тремя окнами домика с палисадом. И решился…
Калитку открыла мне полнотелая круглолицая женщина с серыми, очень знакомыми, большими глазами…
— Здравствуйте. Простите: Анна Николаевна?.. Здравствуй, Нюся!
— Господи! А я-то смотрю тоже… Да как это ты?.. Вот сюрприз-то!..
Я прошел следом в знакомую мне кухню, затем в притемненную от солнечного света чистую горницу. Забыв от радости предложить даже присесть, взять у меня из рук хотя бы баульчик, Нюська оглядывала меня и так, и этак, засыпала вопросами и, наконец, по-бабьи всплеснув руками, опомнилась, спохватилась:
— Да что ж это я… Давай сюда баул!.. Шляпу!.. У меня же еще суп не остыл…
— Ничего я не хочу, — сказал я, хотя под ложечкой уже начинало посасывать. — Лучше садись и рассказывай мне все: как ты? Где? Почему здесь, в Качуге?..
Рублева села против меня за столик, явно не зная, с чего начать, жадно изучала мое лицо. А я все больше узнавал в ней прежнюю Нюську. Вот и сидит так же, подперев ладонями подбородок, выставив на столе локти, и смотрит, высоко подняв темные брови…
— Так чего ж рассказывать? Работаю врачом в Улан-Удэ… там нам нравится…
— Нам?
— Нам с Романом… Жалко, не застал его, с сыном и дедом рыбачить ушли на Лену…
— А… остальные?
— Братья в Иркутске живут, Маша недавно свадьбу свою отгуляла, в Новосибирск уехала… Вот Танечка Косова… Так одна и живет. Все Мишку своего ждала… Ну что еще?
— А где теперь Червинская, Нюся? Ведь ты, я знаю, встретилась с ней на фронте?..
— Она с мужем в Москве…
— С мужем?..
— Ну да. Начальником госпиталя у нас был… Ой, и человек же хороший! — по-нюськиному, баском, воскликнула она громко. — Мы ведь, когда под немецкие танки попали…
С шумом распахнулась дверь, и в горницу влетела… Нюська! Да, это была она, юная Нюська Рублева, качугская красавица и хохотуша, с толстенной русой косой и серыми, как у отца, большими глазами. Я даже опешил, растерялся, не зная, что сказать или сделать… Надо же быть такому сходству!
— Здравствуйте! — оглушило меня «сходство». И тут же забыв обо мне, повернулось к матери. — Мам, я с девчатами на Лену. Ты скоро не жди, ладно?
— А обедать?..
— Да ну ее!.. Не хочу, мама!..
И опять хлопнула дверь в кухне. Видение, ошеломившее меня, исчезло так же быстро, как и появилось.
Разговор, прерванный появлением дочери, возобновился не сразу.
— Как она похожа на тебя, Нюся!
— Ольга-то? Да, есть малость. Мы ведь ее с Ромкой в честь спасительницы моей, Ольги Владимировны, назвали. Ведь после-то, когда с госпиталем опять была, она меня еще раз от смерти отняла…
Воспоминания, расспросы… Мы сидели с ней долго, почти до самого вечера, пока я не спохватился, вспомнив, что должен успеть попасть еще в одно место…
— А где же сейчас Евгений Павлович? — с некоторой, как мне показалось, робостью уже на пороге спросила меня Рублева.
— Житов — главный инженер номерного завода. И знаешь, — добавил я, — у него осталось много гордеевского. Даже манера говорить с Машей, как у его покойного шефа: «Прости, мой друг… Я, кажется, снова расстроил тебя своими страхами…»
