Виктор Шевелов - Те, кого мы любим - живут
— Марина, — тихо позвал я. Она встрепенулась, испуганно посмотрела в мою сторону и, вскочив с места, выбежала навстречу. Мгновение стояла в нерешительности, потом прильнула ко мне, прерывисто заговорила:
— Ты пришел, родной. Я так боялась... боялась снова потерять тебя... — и вдруг отстранилась, пристально посмотрела мне в глаза. — А может, не следовало тебе приходить? Нет! Нет! — и она снова порывисто прильнула ко мне. — Ты для меня жизнь, — горячечно шептала она. — А жизнь — все, нет ей границ...
— Марина, ты...
Молчи, — прервала она. — Не хочу, ничего не хочу слышать. — Она схватила меня за руки, отстранилась, крепко стиснула их в своих руках и засмеялась. — Вот тебе, нехороший!
Мы пробродили всю ночь. Мы вновь были детьми: бегали, взявшись за руки, смеялись, говорили друг другу бессвязные, но полные глубокого смысла слова, считали яркие звезды на небе, бродили в поле, затаив дыхание, любовались причудливыми очертаниями гор.
Марина рассказала мне о своем никогда не умиравшем чувстве, ничто не могло погасить надежд в ее сердце. Она верила и почему-то знала, что и я весь полон ею. Потом. стали одолевать сомнения, и в этот период она встретила Семенова. Он не произвел на нее особого впечатления, но был настойчив: поджидал ее после лекций около медицинского института, «случайно» встречал на остановках трамвая, везде сопутствовал ей. Подруги упрекали ее, что она напрасно пренебрегает глубоким чувством замечательного человека, и она постепенно стала соглашаться с ними: пожалуй, они правы. Да и теперь она ровным счетом ничего не может сказать о нем плохого. Он больше чем хороший человек. И в то же время никогда он не мог стать для нее тем, чем был я. Он не сумел пробудить в ней глубоко скрытые силы, которые заставляют воспринимать жизнь во всем ее многообразии и радости. Не было у них того родства душ, общности, которые смогли бы полонить ее всю без остатка, заставить по-настоящему чувствовать, насколько красив окружающий мир. Она встретилась с ним и желаемое приняла за действительность, а когдаубедилась, что все это не так, было слишком поздно: они были связаны браком. И она, в силу условностей, не могла ничего сделать другого, как жить по законам и правилам этих условностей, мирясь со всем, что установилось в ее жизни, и не задаваясь мыслью — хорошо это или дурно. И так было бы, пожалуй, всегда, но здесь встретился я на дороге ее уже как будто определившейся жизни.
— Марина, — прервал я ее, — а ведь нас подстерегает твой отъезд?
— Нет, нет! Мы все должны решить. Но я счастлива сегодня и не хочу заглядывать в завтра. Боюсь его...
— И все-таки...
— Молчи, — снова повторила она и закрыла мне ладонью рот. — У нас есть еще время.
— Какая ты, Марина, хорошая, — говорил я и отдавался весь без остатка захватившему нас обоих стремительному, готовому сжечь нас чувству, радовался, что Марина рядом, и не думал, что этому может наступить когда-нибудь конец.
На следующий день я пришел к ней в условленное время, решив окончательно договориться: откладывать больше было нельзя.
Я постучал в калитку. Она почему-то оказалась на этот раз запертой. И я, не верящий в приметы, подумал — это дурной признак. И в самом деле, на мой второй, более настойчивый стук вышел сам капитан Семенов. На его лице я не заметил ни неприязни, ни удивления.
— А, молодой человек, здравствуйте. Вы, оказывается, знаете мой адрес, — оказал он. Мне был неприятен взгляд его серых глаз. Я только сейчас разглядел их цвет.
— Приветствую вас, капитан, — опомнился я.
— Чем могу быть полезен?
— Я, собственно, хотел видеть Марину, — я чувствовал, как горят мои уши.
— К сожалению, вынужден вас огорчить: Марина ушла в город. — На его губах мелькнула ироническая улыбка. — Ведь мы завтра уезжаем...
— Как?..
— Очень просто... В десять. Быть может, вы соизволите прийти проводить нас?
— Вы очень любезны, капитан. Счастливого пути, — и, круто повернувшись, я ушел. Он что-то сказал мне вслед, но я не расслышал его слов.
Всю. ночь я пробродил в окрестностях города, колеся по каким-то тесным и пустынным переулкам. На этот раз ничто не радовало и не восторгало меня: голубое небо юга казалось серым, звезды, рассыпанные по нему, — тусклыми. Утром я был в лесу, у подножия Бештау; мрачно высились скалы, вековые дубы стояли сиротливо, разбросав свои узловатые ветви.
«Как быть? Что делать?» — неотступно стучало в висках. Вновь и вновь я перебирал все мыслимые истины, и каждая из них была за и против меня. Я любил, но право любви еще не есть право мужа. Я должен был скоро уйти в армию. В душе бушевал рой сомнений и надежд. Время исчислялось часами, минутами... Надо было спешить. И я решил! И все во мне вспыхнуло ярким светом. Мне казалось, я заново родился и вошел в мир счастливейшим человеком. Я вправе, я должен! Только с нею, навсегда вместе. И я бросился назад к Семеновым. Но... я слишком долго раздумывал и медленно спешил. Время было упущено.
Домой к себе вернулся в двенадцатом часу дня. Марина уехала из Пятигорска в десять... От вопроса матери, где пропадал, отмахнулся, сказал что-то невразумительное. Она накрыла на стол, но я не притронулся к завтраку. Хотелось куда-нибудь уйти, никого не видеть, не слышать. Но от себя уйти было невозможно, и это мучило, жгло.
— Коля, — вдруг сказала мать, — к нам приходила какая-то Семенова. Она была взволнована, ждала тебя. На твоем столе оставила записку.
— Как, она была здесь?!
Я кинулся к столу, вскрыл конверт. В нем была фотография Марины. На тыльной стороне ее мелким почерком было написано:
« Сегодня 24 сентября. Неужто все кончено? Говорят, когда умирает один лебедь, второй поднимается высоко в небо и поет спою единственную и последнюю песню! А потом, сложив крылья, бросается вниз и разбивается. Но мы еще не спели своей песни.
Ведь правда, Коленька, нет? И. вместе с тем, кажется, да. Иначе я поступить не могла. Если можешь — вспоминай хоть изредка обо мне...
Только твоя Марина».
Я опустился на стул и закрыл лицо руками. Что-то говорила мама, но я не слышал ни одного ее слова.
Через месяц я уже был в армии. Находился, как и мои сверстники, на карантине. Не знал, куда деваться от тоски. По воскресным дням не находил себе места: казармы пустели, а поблизости, за их расположением, раздавались звонкие девичьи голоса, доносился смех, звучала гармонь, отплясывали наши командиры отделений.
Но вскоре и я вошел в колею, освоился с новыми, непривычными для меня порядками и стал понемногу забываться. Получал письма от родных и знакомых. Они писали — в «гражданке» новостей особых нет, если не считать, что последнее время носятся слухи о войне. Но это только слухи, в магазинах изобилие товаров, продуктов; есть всё — живи, трудись и радуйся. А однажды пришло письмо от дяди. Он к этому времени уже возвратился на Дальний Восток. Сообщал о своих делах и как бы между прочим упомянул, что недели две назад был в Ворошилове, заходил к Семеновым. «Выпивали, вспоминали тебя. Марина обозвала нас черствыми людьми...» И вдруг на отдельном листке знакомый почерк:
«...И сейчас не могу простить себе, что мы не встретились перед моим отъездом. Быть может, все сложилось бы по-другому. Я это окончательно поняла, когда уже сидела в вагоне. Не представляла, что разлука с тобой принесет такие муки. И мы не встретились... Но я люблю. Люблю. Только об одном прошу — не выбрасывай меня из своего сердца.
Твоя Марина».
Я думал, что эти строки краткого письма были последними прощальными словами моей любви, полной радостей и скорби. Но судьба не хотела ставить на этом точку. Словно нарочно подстраивала она мне различного рода неожиданности.
В тысяча девятьсот сорок первом году мы стояли на
подступах к Москве. Тогда было не до личных сердечных дел — все чувства, силы, помыслы были сосредоточены на главном — сдержать натиск и отбросить врага. Мы знали, что такое Москва! Она была единственной надеждой людей. Все — враги и друзья — знали, что под Москвой, как никогда еще в истории, решалась судьба каждого человека в отдельности и народа в целом. Судьба всей Европы. И мы, русские, не могли поступить иначе, как поступили под Москвой в сорок первом!
Я к тому времени уже командовал батальоном. Бои не утихали ни днем, ни ночью. Каждый заснеженный бугорок, каждый клочок земли был полит кровью. Смерть вырывала из наших рядов сотни и тысячи жизней, но ничего не могла поделать с советскими людьми: сердца наши бились пульсом Москвы.
Незадолго до нашего наступления 6 декабря 1941 года в моем батальоне был убит начальник штаба. На его место прислали нового человека. И кто вы думаете это был?.. Капитан Семенов.
