Антонина Коптяева - Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк
Дивился он и поведению Фроси — она даже Нестора забросила в эти дни, просиживая часами возле Харитины. «За Нестором, когда он покалечился, ровно за малым дитем ходила. Так то муж, богом данный, а тут золовка-колотовка. Ведь прямо дышит над ней. Чувствует, стало быть, в какие хоромы залетела, дорожит нашим расположением…»
Однако не о расположении родных Нестора думала Фрося, заботливо ухаживая за Харитиной, метавшейся в горячке, а старалась от полноты сердечной, так велико было ее затаенное торжество. Жалко Николая, но и рабочие тоже ведь рисковали своей жизнью, чтобы прогнать атамана. И хотя неизвестно, кто там уцелел, в Нахаловке, после такой отчаянной борьбы, зато рухнула власть, возле которой плодилось столько всякой нечисти…
В начале февраля, когда солнце разгулялось над станицей, пронизывая ослепительным, пока еще холодным светом сугробы и плотные навалы снега на крышах, Харитина в первый раз встала на ноги… Пошатываясь от слабости, она прошлась по дому, вызвав слезы на глазах матери, и, снова войдя в свою комнатку, где Фрося перестилала постель, присела на подоконник.
— Продует. Отойди от окна! — сказала ей Фрося, стаскивая наволочку с большой, туго набитой пухом подушки.
— Не продует, — тихо, не сразу ответила Харитина, подставляя солнечным лучам исхудалую ладонь и машинально шевеля тонкими пальцами. — Тут тепло-о!.. — Слезы хлынули по обостренному, бледному до прозрачности лицу. Не вытирая их, она смотрела на Фросю расширенными, черными, в густых тенях, глазами. Просвеченные с затылка, спутанные светлые волосы с завитками на висках и над низеньким лбом скорбным облачком окружали голову, и жалостно было глядеть, как двигались в круглом вырезе рубахи косточки ключиц от рвущих грудь неслышных рыданий.
Сунув на кровать подушку, Фрося подбежала к золовке, боясь, что та упадет, подхватила ее под локти, но Харитина, близко посмотрев остановившимся взглядом, сама неожиданно сильно, цепко обняла плечи невольно оробевшей Фроси.
— Ты знаешь, об чем я все думаю? — шепотом спросила она и, не ожидая ответа, заговорила в самое ухо невестки: — Умница ты, что не отпустила Нестора! Я же знаю: он нарочно тогда сломал ногу. Не бойся, я никому не скажу… Правда, завидки меня брали глядеть, как он возле тебя нежился, когда мой Николаша… — лицо ее опять задрожало, но глаза блестели уже сухо, — мой бедный казачок мерз там в этих проклятых окопах. А теперь рассудила: правильно вы сделали. Слобода, слава казачья — все это брехня одна. Где она, слобода? Затрубят в трубы, ударят в набат, и скачи, хошь не хоть, куда начальство велит. Всю жизню так мотают. А слава?.. Атаман-то убежал, не убоялся позору, лишь бы уцелеть. Не захотел, чтоб его разорвало снарядом! Мы, как ребятишки глупые, оружьем любовались, награды собирались получать… А зачем они? «Земля, коровы…» — передразнила она кого-то, судорожно вздыхая. — Да на черта они мне нужны теперь?! Пусть бы лишились этого добра, ну и жили бы, как все люди живут. Только бы он был со мной.
71После бегства атамана многие станицы стали посылать в Оренбург делегатов и печатать в новой губернской газете «Известия» письма с клятвенными обещаниями верности Советской власти. Дескать, не по доброй воле выступали казаки против красногвардейцев, а были силком, по решению круга войскового, мобилизованы! Нутром же своим, как трудящиеся землеробы, всегда были заодно с пролетариатом.
— Вот брешут, кобели, и зубы не падают! — Григорий Прохорович остервенело смял газету, бросил на пол, затем, малость поостыв, произнес нехотя: — Конечно, с волками жить… Оно, само собой, делать придется по-ихнему. Но ври, да знай меру! Чего ради так распинаться: «Заодно с пролетарьятом!» Надо же!..
Аглаида подобрала газету, расправив, разгладив, стала по складам читать напечатанные письма станичников.
— Вот еще одна агитаторша завелась! — язвительно сказал Григорий Прохорович и недобро усмехнулся тому, как неумело держала невестка газету в широко разведенных руках, как шевелила ядреными красными губами. — Может, сама выступишь с покаянием? Большевики страсть любят, когда бабы в политику суются. Да и нам, казакам, сподручней под бабьей юбкой отсидеться, чем душой кривить.
— Тут, батя, наши сакмарски тоже пишут свой «призыв». Это наши-то дубовы староверы? До чего пужливы оказались! Вот и свояк братушкин тут свое фамилие подмахнул. А баял: мы-то, казаки-то, у нас, мол, пушки, полки у нас!
— Цыц, дура! — гаркнул Григорий Прохорович и, ударив по столу кулаком так, что рюмки в шкафу звякнули, скривился от боли. — Не твоего куриного ума это дело!
— Молчу, батя. Но ведь у нас тоже станут искать этих, как их… лояльных?
— Эк завернула!.. — Есаул сердито глянул на старшего сына, что-то мудровавшего с подпругой седельной подушки, но искоса усмешливо следившего за своей самоуверенной женкой. — Ты, что ли, ее просвещать, себе на шею ярмо ладишь?
— Теперича везде так говорят, — не смущаясь, сказала Аглаида. — Слыхала я, будто писарь станичный на нашего Нестора целится. Дескать, ему легче в лояльных ходить, раз он супротив Красной Армии не выступал.
— Мерин сивый тебе на ухо шепнул, что ли? — побагровев от досады и неловкости, промолвил Григорий Прохорович.
— Да ей-богу! Соседка Марья баяла, что ее свекровка своими ушами слыхала.
— Вот-вот! Марья — Дарье, Дарья — борову, а боров — всему городу.
— Полно вам, батя! Не имейте супротив меня сердца. Уж ежели наши сакмарски струхнули да на попят пошли, значит, верно: плетью обуха не перешибешь. Придется и нам кориться.
— Востра ты больно стала! Видно, не зря слухом земля полнится, будто при Советской власти придется нам с бабами на равных правах землю пахать и под винтовку становиться.
«Будто мы, бабы, при царе не пахали? — чуть не брякнула Аглаида, но вовремя спохватилась, бросилась к печи, где черный на багровых углях бело-розовой шапкой пены накрылся чугун с похлебкой. — И под винтовку баб царски енералы ставили, — упрямо, но уже про себя продолжала перекоряться со свекром дородная молодайка, орудуя в печи ухватом. — Чтой-то, право, как всем не нравятся разговоры начистоту! Только бы повадны речи слушали!»
Нестор укладывал в солдатский подсумок охотничьи припасы, собираясь с Фросей и работниками в степь по сено, неприятно задетый и встревоженный словами Аглаиды, угрюмо подумал: «Еще начнут упирать на то, что я женат на сестре красногвардейцев!»
Он посмотрел на Фросю, по-особому миловидную в старозаветном волоснике, полюбовался, как пряменько сидела она, шевеля спицами — чулок вязала, — и на душе стало легко. Полгода пролетело после свадьбы, точно первый день семейной жизни. Нет, даже лучше теперь, когда так пришлись по душе друг другу каждой чертой уже изведанного характера, любовной близостью, радостной и желанной.
Нечаянно ли сломал ногу? Да мог ли он, лихой джигитовщик, запросто подсунуться под отводья кошевы на раскате? Все рассчитал заранее, потому что не мог пойти рубить рабочих ради набитых доверху своих амбаров, как не мог пойти с кистенем на большую дорогу. Не на такой войне готовился он показать удаль. И разлука с Фросей ради выполнения преступных приказов атамана была бы великим несчастьем, потому что не сулила примирения с ней.
А он и часу теперь не мог провести без нее. Так и ходили везде вдвоем, вызывая усмешливо-завистливые взгляды. Вместе по воду, вместе на речку полоскать белье. И Фрося от него не отставала — в лес ли, на рыбалку ли. Антошка Караульников вначале обижался, а потом понял: любовь сильнее дружбы.
— Ты Ефросинье и в нужник не дашь сходить одной! — укоряла сына Домна Лукьяновна и снова перебирала, ворошила в памяти свою жизнь с нелюбимым, неласковым мужем: как в воду безрадостно канули молодые годочки.
— Знать, ревнуешь — на шаг от себя не отпускаешь, — посмеивался Михаил.
— Просто жалею, когда время проходит без нее. До чужих разговоров мне нужды нет, — огрызался Нестор.
«Моя!» — сказал он мысленно, исподлобья посматривая на Фросю, наслаждаясь даже этой игрой издали, и ее маленькие руки сразу послушно замедлили со спицами.
Приподняв своевольно выступающий подбородок, она ответила взглядом, ради которого Нестор пошел бы на полный разрыв с тем, что окружало сейчас их обоих.
«Может быть, уже не двоих?» — разгадал он ее умиротворенное выражение и еще теплее, светлее стало у него на душе.
72— Чем ты теперь думаешь заняться? — спросил он, глядя, как ловко ссучивал Антошка толстую леску для перемета.
Натягивая струны нитей из конского волоса, Антон с привычной ловкостью свивал их в одну, завязывал узлы лесы, приплетал поводки для крючков-кованцев и молчал, будто испытывал терпение Нестора. Все он умел, этот «цыганский князь — носом в грязь» (так дразнили его в детстве), но в главном не нашел себя в казачьей среде, потому и слыл в ней чужаком. А сейчас и Нестор почувствовал себя вроде недорослем, обеспокоенный мыслями о том, как жить дальше, чтобы не стыдно было перед женой и будущими детьми?
