Николай Шундик - Белый шаман
Однако Линьлинь оставался волком и собачью грызню презирал. Однажды он с таким остервенением начал царапать землю задними лапами, что Пойгин замер от изумления: он вспомнил, как говорил ему дед, что волки таким образом выражают своё презрение. «Это диво просто, какой ты гордец! Ну, ну, я отделю тебя от этих презренных собак, сделаю для тебя перегородку».
Наступила пора, когда Пойгин начал брать волка на охоту и даже впрягать в нарту.
Ох, как обиделся волк, когда на него надели ошейник и повели на поводке. Упираясь лапами в землю, он пятился назад, вертел головой и, казалось, готов был удушиться, только бы не идти вслед за человеком на привязи. Пойгин был терпелив. Он уговаривал волка спокойно, вполголоса, не позволяя своей руке быть нервной и резкой. Отпускал поводок, предлагал волку мясо. Тот с тоскливым недоумением смотрел на человека, как бы спрашивая: кто ты всё-таки и кем мне доводишься? И Пойгин объяснял, разговаривая с волком, будто с больным человеком, которого надо было излечить говорениями: «Я знаю, в тебе просыпается волчья душа, тебе надоело быть собакой. Да ты и не был собакой. Не обижайся на них, что поделаешь, если им до тебя далеко. Ты лучше стань их вожаком. Да, я знаю, ты можешь стать их вожаком и моим верным помощником. Ну, ну, я не буду дёргать поводок. Иди, иди ко мне сам. Я угощу тебя кусочком свежей нерпы. Ну, ну, иди ближе, не бойся меня. Ты же слышишь, какой у меня доброжелательный, ровный и тихий голос. Излечись от тоски, посмотри на солнце, послушай, как шумит море, и порадуйся тому, что мы оба с тобой в этом мире пребываем».
Волк настораживал то одно, то второе ухо, будто бы пытался понять, о чём говорил человек, и, успокоенный его ровным и тихим голосом, подходил ближе, аккуратно брал зубами кусочек мяса с его руки, не спеша съедал. Постепенно у него стала возникать потребность слушать ровную, словно ручей журчащую человеческую речь. И когда человек появлялся перед ним вновь, он настораживал уши и как бы спрашивал взглядом: «Ну, о чём ещё мы поговорим сегодня?» Пойгин привязывал поводок к поясу, пятился, показывая кусочек мяса, и уговаривал: «Ну, пойдём, пойдём на волю. Тебе же надоело сидеть взаперти. Пойдём, я покажу тебе солнце, землю, небо, море. Я покажу тебе тропы, по которым ходят твои сородичи. Только уж ты оставайся со мной. Сам понимаешь, волки бывают очень виноватыми перед человеком. Майна-Воопка сказал, что вчера твои сородичи зарезали семнадцать оленей. Ну, зачем так много? А съели двух, не больше. Придётся тебе выходить на тропу волнения, чтобы искупить их вину. Пойдём, я поведу тебя по этой тропе. Что поделаешь, мне тоже судьбой предопределено выходить порой на тропу волнения. Вот и получается, что мы с тобой одной судьбы».
Пришло время, когда волк стал трусить рядом с человеком, как бы не замечая, что он на поводке. Потом не очень удивился, когда на него надели упряжь и пристегнули к потягу нарты. Это было похоже всё на тот же поводок, возмущение и страх перед которым постепенно пропали, только теперь пришлось бежать не рядом с человеком, а рядом с собаками. Правда, Пойгин поначалу и постромки для Линьлиня сделал куда длиннее, чем для собак: пусть волк пока чувствует себя как на поводке.
Иногда Пойгин приводил Линьлиня в дом, просил Кэргыну разговаривать вполголоса, не делать резких движений. Волк внимательно оглядывал человеческое логово, всё обнюхивал, какая-то неведомая сила влекла его в тёмные углы, в закоулки под кроватями, под столом. К негодованию Кэргыны, волк царапал в углах пол, даже пытался грызть его, но она молчала, не желая обидеть отца. Однако чувство ревности к волку у неё росло, и она однажды спросила:
– Кто тебе дороже – я или волк?
Пойгин медленно перевёл взгляд на дочь, не в силах отрешиться от тяжких дум и вникнуть в её вопрос. Когда понял, о чём она спросила, печально вздохнул, привлёк дочь к себе. Волк, казалось, с любопытством смотрел, как матёрый человек обходится со своим детёнышем.
– Почему ты задаёшь такой глупый вопрос?
– Ты забыл обо всём… даже обо мне… ты помнишь только о своём волке.
– Волк помог мне.
– Как?
– Это могла бы объяснить только твоя мать, если бы видела, что со мной было.
– Я видела.
– Ты видела многое, но не всё. Ты не смогла увидеть, чем помог мне волк.
Кэргына застегнула пуговицы на рубахе отца и тихо сказала:
– Может, и я догадываюсь, как он тебе помог. Ты меня прости за глупый вопрос. Я не буду больше ревновать тебя к волку. Он изгнал твою вспыльчивость, ты стал меньше поддаваться тоске…
– Ну вот, видишь, ты, оказывается, всё понимаешь…
Кэргына сама за собой замечала, что, когда волк был в доме, она даже ходила иначе – спокойнее, ровнее. И с отцом разговаривала так, чтобы волк не настораживал с подозрением ухо.
Однажды в дом вошёл Ятчоль и по своему обыкновению ещё с порога закричал:
– Приехал Тагро… председатель райисполкома!
Пойгин предостерегающе вскинул палец, показал глазами на волка. Ятчоль на цыпочках прошёл в комнату, осторожно присел на стул, сказал на сей раз шёпотом:
– Я боюсь твоего волка. Он взглядом своим всю душу мне продырявил.
Волк слегка зарычал, не спуская с Ятчоля внимательных глаз.
– Вот видишь? Люди удивляются твоей дружбе с волком. Всю артель, говорят, на волка променял.
Линьлинь опять зарычал.
– Что ему надо? – спросил Ятчоль, до хрипоты понижая голос.
– Чтобы ты не врал. Кроме тебя, никто таких слов не говорит.
– Известно ли тебе, что все собаки Тынупа стали худеть от страха перед твоим волком? Нарты не могут тянуть, совсем отощали.
– А ты сам не отощал?
– У меня вся душа в дырках. Пойду к врачу, пусть просветит. Будет вечественное доказательство.
– Для чего?
– Чтобы сняли тебя с председателей.
– Я сам себя сниму.
– Как?! – вскричал Ятчоль, изумлённый заявлением Пойгина. Линьлинь шагнул к нему, зарычал. – Выгони его прочь, поговорить не даёт по-человечески.
– Мне он помогает говорить по-человечески. Иначе бы я уже с тобой так поговорил, что ты головой дверь открыл бы.
– Дрался бы?
– Нет, просто вытолкал бы тебя вон, чтобы ты оставил меня в покое.
– Хорошо. Очень хорошо. Я это запомню.
– Ты всю жизнь запоминаешь, какой я, и никак запомнить не можешь.
– Собаки от твоего волка худеют. Я заявлю вопрос. Никакой план мы на таких дохлых собаках не выполним. Волка надо убить.
Увидев, как изменилось лицо Пойгина, Ятчоль на всякий случай отодвинулся от него вместе со стулом. Волк опять зарычал. Ятчоль хотел было погрозить ему пальцем, но вовремя одумался, спрятал руку в карман.
– Ну, так когда ты уйдёшь с председателей?
– Зачем тебе знать?
– Может, я сам хочу стать председателем. Если бы в Тынупе не было тебя, то председателем был бы я. Это даже каждому ребёнку ясно. Так что ты и здесь тропу мою пересёк.
Пойгин вдруг рассмеялся. Линьлинь слегка повернул голову, внимательно заглядывая в глаза хозяина, потом вытянул лапы, положил на них морду.
– Ты почему смеёшься?
– Да, наверное, не только я смеюсь. Вон, кажется, и Линьлинь едва сдерживает смех. Ну какой же ты председатель? Всю артель пропьёшь.
– Ты сам пил! – со страхом глянув на волка, Ятчоль перешёл на жесты, изображая, как пил Пойгин. – С моей женой пил. Я вопрос заявлю. Большой вопрос. В район напишу.
– Там твои письма давно никто не читает.
– Я у председателя райисполкома спрошу. Писал-то я ему. Где твоя дочь? Почему спряталась? Почему не угощает чаем?
– Ты слишком громко сопишь, когда чай пьёшь. Волк этого не любит. Услышит, как сопишь, ещё разорвёт в куски…
Взбешённый Ятчоль резко поднялся. Вскочил и волк. Ятчоль протянул руку, сделал такое движение, будто хотел погладить Линьлиня, сказал, медленно приседая:
– Ну, ну, успокойся. А то ты ещё снимешь с меня штаны. Для твоего же хозяина будет плохое вечественное доказательство. На улице мороз, сам понимаешь, как без штанов… Я думаю, ты мне разрешишь закурить…
Пойгин долго молчал, с любовью глядя на волка. И только после того, как Ятчоль закурил, повернулся к нему.
– Ну вот видишь, ты и заговорил по-человечески. Я бы этого волка сделал воспитателем для таких, как ты.
– Может, ты его сделаешь председателем вместо себя?
– Председателем будет Тильмытиль.
Ятчоль от изумления поперхнулся трубкой.
– Тильмытиль?! Этот мальчишка?!
– Он настоящий мужчина. Иные старики перед ним мальчишки.
– Ты про кого?
– Про тебя, конечно.
– Ну, если бы не этот проклятый волк! Я бы все окна повыбивал в твоём доме за такие оскорбления! Я заявлю вопрос! Тильмытиль не будет председателем. Слишком молод ещё.
– Вот это и хорошо, что молод. Плох тот старик, который не выводит на свою тропу молодого. Тильмытиль давно идёт по моей тропе. Теперь я вижу, что он может идти дальше меня.
– Подержи своего волка, мне надо идти. Не хочу я твоего чаю.
