Всеволод Кочетов - Секретарь обкома
Но она ошибалась. София Павловна трижды вставала с постели в ту ночь, заходила в ее комнату, посмотреть — не вернулась ли. София Павловна всю ночь не спала, прислушивалась к шумам и стукам на улице, на лестнице. Она не дала спать и Василию Антоновичу, то и дело порываясь пойти к телефону и позвонить в милицию. Мало ли что могло случиться. Могли машиной сбить на ночной улице, могли ударить ножом какие-нибудь мерзавцы, — и такое же еще случается, — могли обобрать, раздеть. Василий Антонович тоже не был спокоен, София Павловна это отлично видела. Он курил в темноте, покашливал, ворочался. Но он не о разбойниках думал и не о грабителях, что его в известной мере и успокаивало. Тридцать два года женщине, — как свидетельствуют все классики, — мучительный возраст для одиночества. «Соня, Соня, — сказал он со вздохом, — в конце-то концов это ее личное дело — распоряжаться собой». — «Ты опять об этом! — Соня догадалась, о чем он. — Если ты считаешь ее такой, взялся бы и перевоспитал. Ты же воспитатель, ты партийный руководитель, ты воспитываешь тысячи людей. Ну воспитай, воспитай одну женщину!» — «А разве я не пытался делать это, Соня? Разве я не возился с ней столько лет в Ленинграде? Ты несправедлива». — «Пытался, а вот ничего и не добился». — «Значит, или я не способен на это, Соня, или она трудновоспитуемая, твоя сестричка. И вообще я не могу везде и всюду быть воспитателем. Дай хоть дома-то мне не быть им. Я не из железобетона, и зря этот поэт, который пишет оды Артамонову, называл меня в свое время железобетонным и цельносварным».
Они так и не дождались ее к утру. Днем София Павловна заехала домой. Юлия прибирала в квартире. София Павловна сделала такой вид, будто бы что-то позабыла. Но Юлия поняла: беспокоится, примчалась посмотреть, вернулась она или нет, и почувствовала, как душа ее переполняется благодарностью Соне.
София Павловна ни о чем не опросила. Юлия ни о чем не стала рассказывать. Так все и обошлось. Но самое-то главное, самое главное, что произошло! Владычин позвонил назавтра к вечеру сам; сам позвонил, чего еще не случалось, и спросил, как она себя чувствует, не простудилась ли, не переутомилась. Правда, с тех пор звонка все нет и нет, но он все же был, все же Владычин вспомнил о ней. Ах, как чудесно было тогда в той черной, прокопченной избушке, за стенами которой так успокаивающе, так величаво шумело озеро, будто рассказывало старинную былину о давно минувших временах.
После завтрака упросили Майю спеть. Она села к пианино и пела на эстонском, потом на русском.
— У меня нет школы, — сказала она. — Я пою по-домашнему.
Может быть, она и правда пела по-домашнему, но это домашнее ее пение трогало Софию Павловну до слез, а Юлию оно уносило вновь на озерный берег, к Владычицу. — Слушайте, — сказал Василий Антонович, когда концерт был окончен, — давайте все махнем куда-нибудь на катере..
— На озеро! — воскликнула Юлия. Василий Антонович пристально посмотрел на нее. Она отвела глаза и смутилась.
— Так, — сказал он с улыбкой. — На озеро, значит, есть предложение. Но, может быть, лучше пройти вверх по Кудесне? Там замечательные места. Там можно ловить удочками. Как, Александр, ты хотел бы поудить рыбешку?
Если Василию Антоновичу почему-то хотелось поехать вверх по реке, никто спорить с ним не стал. Так мало и так редко он отдыхает, так редко отправляется куда-либо не по делам, а просто погулять, да к тому же в этом году он еще и в отпуске не был, — что, перечить ему было бы безбожно. Все принялись собираться, оставив Майю одну в кабинете.
Большой обкомовский белый катер, с застекленной каютой, стоял у пристани речной милиции; дежурный механик спал на нагретой солнцем чистой палубе из плотно пригнанных одна к другой узких желтых, будто полированных досок. Все тут сверкало ярко начищенной медью.
Застучал мотор. Расположились кто где. Василий Антонович с Софией Павловной в каюте, — София Павловна не любила ветра. Юлия рядом с механиком, который был и мотористом и штурвальным одновременно. Она его о чем-то расспрашивала. Он ей давал подержать штурвал, отчего катер начинало водить то вправо, то влево. Александр с Майей сидели на кормовой скамье позади каюты, в заветрии.
Бежали зеленые берега, на них в живописном разбросе рыбачьи селения, сети на кольях, лодки у воды. Василий Антонович спросил у механика, знает ли он, где на Кудесне село Детунь. Механик знал.
— Пожалуйста, причальте в Детуни. Сделаем остановку. Говорят, там очень рыбные места.
Детунь оказалась большим селением, раскинувшимся километра на два вдоль берега. По длинной его улице гуляли веселые компании — разряженные девицы с парнями, пели страдания под гармонь, плясали. Почти перед каждым домом были палисадники с березами, с цветочными клумбами, у каждых ворот стояли скамьи и на скамьях восседали старики в валенках. Почти над всеми крышами вились голуби, почти в каждом окне, меж геранями, сидели коты и кошки — или ярко-рыжие, или дымчато-серые, или черные с белым, и мечтательно щурились на голубиные стаи.
У одной из веселых компаний Василий Антонович спросил, как найти Евдокию Петровну То-ропову.
— А их тут три у нас, — ответили ему, — и все Евдокии, и все Петровны, и все Тороповы.
— Ну вот эту! — Он достал из кармана пиджака газету «Старгородский комсомолец» и, развернув, указал на портрет молодой смеющейся девушки.
— Дуняшку-то! — воскликнули все вокруг и потянулись к газете. Это был воскресный номер, и он до Детуни еще не дошел. — Дуняшка живет там! — Приезжих повели к дому, аккуратно обшитому тесом и окрашенному в небесно-голубой цвет. В палисаднике перед ним цвела сирень, а из раскрытых окон слышались песни.
София Павловна, Юлия и Александр удивлялись, куда их привез Василий Антонович. Дело, оказывается, не в рыбной ловле, и не столько покататься ему вздумалось, сколько навестить эту Дуняшку Торопову, о которой он прочел утром в комсомольской газете.
Оповещенная кем-то, из, дому вышла та, что была сфотографирована для газеты, тоненькая девушка, светловолосая, с веснушками на носу. Увидав приезжих, она застеснялась, раскраснелась. А когда Василий Антонович назвал себя, и вовсе вспыхнула пламенем.
— Ой, я сейчас!.. — Она бегом бросилась в дом.
Один за другим стали выходить оттуда почтенные бородачи и плечистые люди средних лет. Был среди них председатель колхоза, был агроном, был механик по сельхозмашинам, и все, представляясь, называли фамилию: Торопов, Торопов, То-ропов…
Председатель Торопов сказал:
— Прабабкин день рождения празднуем. Девяносто пять лет стукнуло старушке. Полстакана «московской» хватила и поет всякое озорство.
Пошли в дом поздравить старуху. Она сидела в красном углу, под иконой божьей матери, перед которой теплилась лампадка из зеленого стекла.
— Вы уж извините, товарищ Денисов, за образ-то, — сказал механик Торопов. — Для бабки оставили один, на развод… Висит, не мешает.
— Ничего, ничего, — ответил Василий Антонович. — Важно, что у вашей бабушки такие дети замечательные, такие внуки да вот правнучка… Где она, Дуня Торопова? — Он оглянулся вокруг.
— Сбежала. Не привыкла к почету, — сказал председатель Торопов. — Это моя младшая.
— На нее, товарищ Торопов, и приехали посмотреть. Пишут в газете, что по пятьдесят килограммов молока от каждой коровы в день надаивает. Не ошиблись корреспонденты?
— Точно, товарищ Денисов. А то и больше. Взялась по шесть тысяч надоить на фуражную корову. Побьет рекорд Натальи Морошкиной из «Озёр».
Пошли на скотный двор. Он был пуст, — коровы паслись. Стойла сверкали чистотой. София Павловна с Юлией удивлялись: ни запаха, ничего, свежий воздух.
— Отстали вы, милые! — Василий Антонович смеялся. — Вы единоличные хлева помните. Новое, колхозное, хозяйствование вам и не знакомо.
Потом ходили в луга, смотрели коров, черно-белых дородных красавиц. Но где бы ни были, Дуни Тороповой увидеть так больше и не смогли.
О ее работе Василий Антонович принялся расспрашивать председателя, Дуниного отца.
— Третий год работает. Как только окончила десятилетку, так сразу и пошла в доярки. Коров своих лаской берет. Жаль, убежала, такая-сякая. Вы бы увидели: они, коровы-то, за ней, что собачки, ходят. Идут, руки ей лижут. Чуть, понимаете ли, в губы не чмокают. Прямо, как в цирке. Ну, конечно, и уход… Кормежка… Всякое такое. По науке, по книгам. По примеру самых знаменитых доярок. Переписку ведет. Отвечают, книжки ей свои шлют. В одной довоенной книжонке профессор написал: «Корова — это машина для выработки молока». Глупость написал. Никакая она не машина, а живое существо. Она и слово понимает и обращение. Доят их у нас, понятно, уже не руками, а электрическими доильными аппаратами. Но вот приди к Дуняшкиной группе хоть самая распрекрасная доярка — зажмут молоко. Хотя аппарат один и тот же. А приди Дуняшка — рекой оно льется. Как увидят ее, прямо, смотришь, улыбаются… — Заметив улыбку Василия Антоновича, он кашлянул. — Не верите? Что ж, понимаю. А только вот улыбаются, и всё. По глазам видно.
