Николай Воронов - Юность в Железнодольске
— У нас дедушкины палки называют охальными, — сказал Коняткин, сияя от впечатления, произведенного деревянными фигурками на Вячеслава и Леонида. — А между тем...
Кивком ладони Паша Белый остановил внука: захлопнись.
— Стриг черт свинью, — промолвил он и замолчал: пресекло голос волнение. — Стриг... Визгу много, шерсти нет.
— Мастак ты прибедняться, дед.
— Не прибедняюсь. Кумекаю над своим трудом. Вверху палки, значится, Гришка Распутин, под ним царица, она на Николашке, Николашка на Кыш... Дворец он ей преподнес. Главной дрыгоножкой числилась. Ну, театр, где поют.
— Балерина Кшесинская. Из ее дворца, с балкона, Ленин выступал перед моряками.
— Верно, молодой человек, Кыш... Замахнулся я широко. Просмеять хотел шайку-лейку-царскую семейку. Коряво вышло.
— Здорово, дед! Слыхал ведь — люди покатывались от смеха. Вышла палка. Резал ты ее со страстью, точно хмельной.
— Во хмелю что хошь намелю, просплюсь — отопрусь.
— Я, Павел Тарасович, любопытствую, каким манером вы подобрались к Распутину и к шайке-лейке-царской семейке?
— Издалека тянулось. В третьем, поди-ка, в четвертом году служил в Казани. Книжки читал по складам, чаще картинки рассматривал. Однова толстучую книжищу пришлось полистать. Про чего-чего там только не было. Попалась про императора Николашку, про евонную супругу Александру Федоровну, про их дочек и про всю их царскую шатию-братию с фрейлинами и гоп-маршалами.
— Гоф.
— Промеж себя, солдатней, мы гыгыкали над придворными чинами. Танцмейстер, церемо... Тоже чины. Портреты-то его и само́й до того мне глаза промозолили... Тут форменным образом я аж взвился. На каждом шагу самих выставляют, от кого они зародились, братьев и сестер... Четырех ссыкух сделали, еще копейка им цена в базарный день, про этих уж расписывают и тоже отпечатывают. Форменное надругательство. Заело меня. Унижение. Года, поди-ка, за два до революции приехал на ярмарку в город Троицк. Пшеничку привез, гусей, козий пух. Сидим с деверем в розвальнях, пьем-закусываем. Жареное мясо, соленые огурчики на газетке. Как раз в газетке карточка: Гришка Распутин чего-то распинается, а государыня Александра Федоровна рот до ушей развела, посмеивается. Оба с деверем поглядываем на снимок. Деверь вдруг и говорит: «Ловко наша царица: смехом-смехом — и кверху мехом». Опосля как пужанет в дугу, в Христа, в богородицу... Вот откуда оно тянулось.
После распутинской палки Коняткин показал гостям дедовы работы из бересты: жокейку, фуражку и калапарэ — башкирский крылатый головной убор, напоминающий голландскую корабельную шляпу. Готовых сомбреро в избе не оказалось: накануне выпросили туристы из Перми.
Пока Вячеслав и Леонид разглядывали бересту, Паша Белый сварил на дворовой печурке куриных яиц, нарезал свежепосоленного свиного сала, намыл огромных помидоров, слазил в погреб за водкой, где она стояла на льду.
Когда стукались стаканами, мимо окна мелькнула фигурка в цветастом платье. Вячеслав, которому внезапно захотелось спастись от Тамары, ждал, что в светелке появится молоденькая девушка и сразу погасит своей красотой его первую, мучительную, почти роковую любовь. Но появилась женщина лет двадцати трех, а может, и постарше! Вячеслав еще не умел определять женского возраста за пределом двадцати лет. Он было подумал: «Никто, наверно, не заслонит собою Томку?» Но едва она присела к столу и сказала: «Обплясалась сегодня. Сил нет», — к нему вернулась освободительная надежда. Он ощутил тревожную ослепительность, как случается при сплывшихся для дождя тучах, но отворить небо может только молния, и вот она сверкнула, да очень близко, грозя достать до тебя трескучим ветвистым зарядом.
Не лицо нежданной женщины при его милой смуглоте и приятных чертах было причиной этого ощущения, не статность ее и не то, что ей шло платье, сшитое из сливочно-желтых, с красными и голубыми цветами платков, а то, что излучали ее черные глаза, что слышалось в голосе с манящими интонациями, что вызывал блеск и трепет шелковых кистей, которые обвивно стелились по высокой груди.
— Обплясалась сегодня, — повторила она. — Кого вызывала, все выходили на круг. Старуха Петелина (под сто ведь!) и та дробь отбила.
Говоря, она счастливо придыхала, и Вячеслав, глядевший на нее восхищенным взором, думал, что не помнит и себя и многих, с кем в родстве и знакомстве, чтобы они плясали не стесняясь, без самолюбивого мучения о том, как будут судить об их стати, присядке, притопах, кружении... Исчезни люди, ей подобные, которые так же естественны в пляске и в доверительности («Обплясалась сегодня!»), как в состоянии думы наедине с собой или во время безмятежного сна, исчезнут и высшие человеческие начала: искренность, совесть, не подверженная страхам, бескорыстие, благородство, мужество, чуждое какой бы то ни было мысли о хвале и наградах.
— И хмельная сегодня!
— Чать, и стопки не выпила, — промолвил Паша Белый.
Старик — Вячеслав не мог этого не заметить — смотрел на женщину с такой нежной любовью, словно она была его родной внучкой.
— На свадьбе не считают, сколько пьют.
— Ты совсем тверезая. Хмельная ты от самой себя.
— Характер.
— Твой характер тропический. По телевизору, кажись, слыхал: цыганы родом из Индии.
— У ней без мужа кровь играет.
— Павел Тарасыч, скажите, кто ваши гости?
За Пашу Белого ответил Коняткин. О Леониде он знал немного, поэтому не славословил. Зато Вячеслава стал восхвалять: честняга, смельчак, скромник. Слушая Коняткина, Вячеслав испытывал душевное неудобство. Едва Коняткин стал распространяться о его целомудрии, возмущенный, погрозил ему кулаком. Коняткин не унялся, пока не сравнил Вячеслава с нею же, Аленой-Лёнушкой: она, мол, хоть и женщина, притом соломенная вдова, тоже исключительно целомудренная, аж скучно и жалко. Ты все, дед, толмил: «Девки — сливки, бабы — молоко. Бабы — близко, девки — далеко». У нас в деревне наоборот получается. Прельстительней и недоступней Алены никого не найдешь.
Было постоянство на лице Алены: солнечность душевного состояния. Но лишь только Коняткин проговорил последние слова, вид ее лица сделался пульсирующим, как вид дома с газовой рекламой, где что-то слегка нарушило цепь и ее свет стал прерываться, то затухая, то ослепительно вспыхивая.
Вячеслав догадывался: ее покоробили слова Коняткина, сквозь которые пробивалась развязность, и она сбилась с настроения, полного свадебной отрады. Однако ее смятение не продолжалось и минуты.
— Прельстительная в моем понятии — прелесть. Ну, и со мной лестно общаться? Вячеслав, правильно я понимаю?
— Тоньше не придумаешь.
— И вам нравлюсь?
— Лёнка-Аленка, кому ты не нравишься?! — закричал Паша Белый.
— И вам нравлюсь, Вячеслав?
— Нравитесь.
— Чем?
— Колени как церковные купола.
— Слушай, Колька, вопрос ведь ко мне.
— А я непутевый, я низкопробный.
— Ты совсем другой. Зачем-то в армии прикидывался сердцеедом и грубияном. Вовсе ты...
— Самозащита, Славик.
— Лёна, вы естественный человек.
— И ошиблись: мать купила меня в магазине «Синтетика». Чем еще нравлюсь?
— Необъяснимо чем.
— Как приятно нравиться! И как приятно встретить восторженного человека. Павел Тарасыч, понаведать забежала. Обратно побегу. Чеканить буду до безума, каблуки пока не расшибу.
— Гляди, пропляшешь счастье!
Лёна быстро пошла к двери. Оборку, пущенную по груди, откинуло воздухом. Шелковые кисти бились возле высокой шеи, запутывались в золотисто-русых волосах.
Вячеслав невольно встал. Коняткин, внезапно ожесточаясь, гаркнул, чтобы он не смел увязываться за цыганкой, а Леонид схватил его за руку и тянул вниз — заставлял сесть на место.
Если бы они не придали значения тому, что Вячеслав поднялся, он, вероятно, остался бы в горнице, всего-навсего проводил бы ее огорченным взглядом. Но они посягали на его волю и тем самым упрочили в нем бессознательное желание кинуться за Лёной.
Он вырвался и вон из избы.
Лёна стояла перед огородной дверцей, словно ждала кого-то. Едва Вячеслав спрыгнул с крыльца, она мгновенно распахнула дверцу, подалась вдоль плетня.
Он догнал Лёну. Шагал рядом, но она даже не взглянула на него.
Немного погодя, все так же не глядя, она спросила, куда он направился. Он ответил, что с нею, потому что ни разу не был на деревенской свадьбе. Она печально покачала головой. Замужней женщине явиться на свадьбу с чужим мужчиной, притом никем не приглашенным, стыдобушка.
— Вам обязательно на свадьбу?
— Обязательно.
— Вернемся? — Его сердце сбоило, охваченное тревогой.
— Единственная среди мужчин? Да еще в застолье?
— Паша Белый вам как родной дед.
— Слыхали: прельстительная.
