Самуил Гордон - Избранное
Зинаида показалась на лестнице. Александр отошел от ворот и с дрожью в сердце прислушивался к стуку ее каблуков.
— Добрый вечер, Зинаида Игнатьевна.
— А, это вы, — непонятно было, действительно ли она его не сразу узнала. — Ну, как вам тут у нас отдыхается?
— Я нарисовал ваш портрет.
— Не поняла.
— Я вас сегодня нарисовал, — произнес он уже тверже.
И на этот раз его слова не совсем дошли до нее.
— Кого, скажите, вы нарисовали? — переспросила она тихо. — Меня? Не пойму, как вы могли меня рисовать, если я вам не позировала?
— По памяти.
— По памяти? — Зинаида не сводила с него удивленного взгляда.
Перед ней стоял не тот человек, которого сегодня утром видела она у себя в кабинете. Куда вдруг подевалась озорная, беспечная улыбка в его глазах, громкий звенящий смех? Ни следа мальчишества. Она увидела перед собой человека, всецело погруженного в себя. О чем он вдруг так задумался?
Приглядываясь к новому своему пациенту, Зинаида невольно сравнивала его с Поляковым. Профессор Борис Борисович Поляков старше ее года на два, а тот, кого видит сейчас перед собой, старше ее на целых двадцать лет. Но выглядит он, сказала бы она, моложе Бориса Борисовича. Она понимает, что их встреча — не случайность. Как странно. Первый раз Поляков тоже поджидал ее на этом же месте, у ворот. Неужели у них все повторится и он тоже скажет ей сейчас, что она ему нравится, что он готов ради нее бросить жену и ребенка? Если не одернуть его тут же на месте строго и решительно, он, как и Поляков, будет приставать к ней со своей любовью, преследовать ее. Зинаида не сомневалась, что у Бориса Борисовича это не было курортным увлечением. Он ее на самом деле любил, зато она не любила его. Он ей нравился, но любить его она не любила.
Борис это знал, во всяком случае догадывался. На каждом свидании она просила оставить ее в покое. Он ее не слушал. Кончилось тем, что однажды она вдруг получила письмо от его жены. Ей не хотелось гадать, кто мог дать знать жене Бориса, будто ей грозит опасность, что его доктор Зинаида Игнатьевна Телехова собирается отбить у нее мужа. Ясно, что написал кто-то из санатория.
Но даже и после того, как она дала Борису прочесть письмо, ей было нелегко уговорить его, если он и вправду любит ее, немедленно вернуться ради нее к семье. Но тот, кого она встретила теперь, случись с ним такое же, так легко, как Борис, не сдался бы.
— Я не могу закончить портрет, — повторил снова Гарбер, — пока не поговорю с вами.
— Не понимаю, какая тут связь с живописью, — рассмеялась доктор.
— Самая непосредственная. Портрет — не фотография. Фотография передает сходство, а портрет — душу человека. Позвольте вас проводить.
— Зачем? Я живу неподалеку.
— Неважно.
До ее дома было не так уж близко. Зинаида жила в дальнем конце длинной улицы.
Зинаида шла рядом с ним и ждала, что ее провожатый начнет сейчас тот разговор, без которого не в состоянии, по его словам, закончить портрет.
Затеет он разговор, как она себе представляет, с того, что станет расспрашивать, откуда в ее глазах такая глубокая печаль, неверие ее, как он назвал это, в человеческое благородство и доброту. Но Гарбер почти всю дорогу молчал. Короткий разговор, возникший вначале, был не о ней. Гарбер расспрашивал о концерте.
— А вот и мой дом. — Они остановились возле красного трехэтажного здания с высокими окнами. — Спокойной ночи. — Подавая ему руку, Зинаида не смогла сдержаться и не спросить: — Почему вы решили, что я потеряла веру в человека?
— Не знаю, может быть, я ошибаюсь. Но утром, когда был у вас, мне так показалось.
— А сейчас? Сейчас вам тоже так кажется?
Свет уличного фонаря падал ей на лицо. Но она смотрела на Гарбера прямо.
— Да. — И тихо, неуверенно добавил: — Возможно, я ошибаюсь.
К своему крайнему удивлению, когда она уже открыла наполовину входную дверь, он услышал:
— Нет. Вы почти угадали.
— И причиной тому, что с вами происходит, думаю, не Борис Борисович.
— Кто?
Зинаида отпустила уже наполовину открытую входную дверь и подошла к Гарберу, на этот раз пряча глаза от яркого безжизненного света уличного фонаря.
— Вас нужно остерегаться.
— Почему?
— От вас трудно что-нибудь скрыть. Вы все замечаете.
— У других, не у себя.
— Как это понять?
— Тут нечего понимать. Я не позволяю себе заглядывать в себя дальше и глубже, чем сам того хочу. Я не исключение. Каждому из нас положен тут предел. — Он осторожно взял ее под руку. — Значит, я угадал, что виноват в этом не Борис Борисович.
— Кто вам рассказал о нем? — Она не высвободила своей руки.
— Сосед по палате.
— А кто ваш сосед?
— Роман Васильевич Зайцев.
— Высокий такой и полный?
— Да. Вместо гимнастики вы назначили ему большое горное седло.
— Он ваш сосед? Очень милый человек. Больше он вам ничего не рассказал?
— Я его не расспрашивал. Он просто сказал, что Борис Борисович — профессор, порядочный человек и что он неожиданно уехал из санатория на пять или шесть дней до срока. — Александр неожиданно для себя самого крепче сжал ей руку и, не позволяя ей прятать глаза, проговорил: — Но вы его не любили. Правда, вы его не любили?
— Вам это нужно знать, чтобы написать мой портрет?
— Вы не могли его любить.
Резким движением она освободила руку.
— Как вы можете так говорить о человеке, которого никогда не видели?
— Но я его себе представляю. Вы не могли влюбиться в такого.
Зинаида рассмеялась:
— А в какого я могла влюбиться?
Она смотрела на него, уверенная, что сейчас он назовет себя. Вместо этого он снова взял ее под руку и, склонившись к ней, спросил:
— Когда мы увидимся?
— Медсестра в свое время вам скажет.
— Зинаида Игнатьевна, вы прекрасно понимаете, что я говорю не о визите к доктору Телеховой. Мне крайне нужно вас видеть. Без этого я не могу закончить ваш портрет. Я приду к вам завтра.
— Завтра я очень занята.
— Тогда послезавтра, не позже.
— Послезавтра я тоже очень занята.
— До которого часа?
— Зачем вам знать?
— Послезавтра я буду ждать здесь…
— Только не здесь, — перебила она его.
— А где? Скажите где?
— Нигде, — произнесла она решительно.
На это Гарбер ответил еще решительней, и можно было не сомневаться, что он не отступит от своего решения.
— Вы прекрасно знаете, что я все равно буду вас ждать, если не здесь, то у ворот санатория. И не послезавтра, а завтра, завтра вечером.
Когда Александр вернулся в санаторий, то застал Зайцева уже в постели.
— Куда вы пропали, Александр Наумович? На концерте я вас не видел…
— Вы не могли меня видеть по той причине, что меня там не было.
— Понятно. — Роман показал рукой на оставленный на столе альбом. — Вы были с ней?
— С кем?
— Ну, ну… Я вижу, дорогой друг, у вас это ловко получается. Боюсь только, как бы вам не пришлось уехать из санатория до срока, как Борису Борисовичу.
— Этого, Роман Васильевич, вам бояться нечего. Я не уеду отсюда даже на полчаса раньше.
— Не будьте так самонадеянны; Борис Борисович вначале, наверное, тоже так думал. На вашем месте я бы, к примеру…
Не желая, чтобы благодушный, но чересчур словоохотливый Роман лез к нему со своими советами, Гарбер перебил его на полуслове:
— А что, если мы ляжем? Нам с вами рано вставать.
— Вам наша Зинаида Игнатьевна тоже назначила горное седло вместо гимнастики?
— Нет, я пойду туда по доброй воле. Спокойной ночи. — Александр выключил свет.
Ощущение, что Зинаида еще не спит и что она, как и он, уснет еще не скоро, не обманывало Гарбера. Она не спала еще дольше, чем он, лежала в темноте, думала и передумывала обо всем, не в состоянии понять, что с ней сегодня произошло. Но, кроме себя, ей некого за то винить. Она не должна была допустить, ей нельзя было допускать, чтобы он ее провожал. Она ведь сразу поняла, что встреча у ворот была не случайной и что этим не кончится. Он ведь, как видно, не из тех, кто не способен понять из ее безучастного и сдержанного ответа, что она не собирается поддерживать с ним иного знакомства, кроме служебного, как принято между доктором и его пациентом. Да. Она для него только доктор, не больше, а он для нее только пациент. Она ведь не просила его рисовать ее портрет, ей нечего чувствовать себя виноватой за то, что он не сумеет его закончить. О этим Гарбером она, разумеется, еще не раз встретится, но не иначе чем как со всеми остальными пациентами санатория. Не хватает ей еще, чтобы кто-то из медицинского персонала или из соседей по дому увидел их гуляющими вдвоем. Никто не сказал бы ей и слова, но подумали бы: считанные дни, как уехал Борис Борисович, а она уже снова завела роман. Слепой и то, кажется, увидел бы, что Борис Борисович не был для нее тем, в кого она могла бы влюбиться, не будь он даже женатым. Она просто не могла привыкнуть к одиночеству разведенной женщины, и ей было, в сущности, все равно, с кем после работы быть, лишь бы отдалить тяжелые часы в пустом доме. Несколько раз ходила с Поляковым в театр, нередко он провожал ее домой — и все. Дальше этого у них не зашло и не могло зайти. За все время она ни разу не пригласила его к себе в гости. Он ни разу не переступил порога ее комнаты.
