Александр Серафимович - Том 3. Рассказы 1906–1910
Время тянулось медлительно и скучно. Я думал о том, о другом, потом надоело думать, и я сидел, бесцельно ковыряя землю. Давно село солнце, сумрак все задернул; потом деревья, трава на лугу, дальние камыши осеребрились, – из-за леса поднялась луна, и между ветвями потянулись серебряные полосы. Было тихо, не шевелились ветви. Где-то ухал филин.
«Однако докуда же я буду сидеть здесь? А что, если он не вернется? Вот положение… Неужели же ночевать тут?»
Я тихонько ходил взад и вперед. «Нет, ни за что больше не пойду. Это моя последняя охота…» Но в будущем что будет, а сейчас положение безвыходное.
Луна подымалась все выше и выше, сквозя серебряно сквозь ветви. Я устал ходить, опустился на землю и предался безмолвному, неподвижному отчаянию. По всем видимостям, придется переночевать тут. А на заре будет очень холодно.
Уже луна, белая и круглая, стала склоняться по другую сторону зенита, как я услышал звук колес. Я напряженно, чутко стал прислушиваться. В лунном серебряном мареве кто-то ехал, и слышался звук рессорного экипажа. Ближе, ближе. Неужели не за мной? Я затаил дыхание. Голос:
– Ми-ко-лай Ива-а-ныч, где-э-э вы-ы?
– Здесь, здесь!.. Сюда, здесь!
Это знакомый извозчик. Он приворачивает к опушке.
– Наконец-то… Что вы так долго?..
Я торопливо одеваюсь, сажусь в экипаж.
– Думал, и не найду, хотел уж и ворочаться.
Кругом серебряная ночь. Лошадь трусит рысцой.
Мимо отходят молчаливые, неподвижные тени леса. Все-таки какая чудесная вещь быть одетым!..
Да, это моя последняя охота. Но от вольного воздуха степей, от тенистых дорог леса, от целебного и незабываемого общения с природой я и не думал отказываться, и, кроме того, я постоянно помню о своей нервозности. Я решаю купить велосипед.
Охота – жестокая, кровавая забава, омрачающая все удовольствие видом крови, смерти, муки. Велосипед – благородная машина, стирающая расстояния, умеющая слить человека с самым пространством, с самым воздухом в головокружительной быстроте…
Тоскливо и скучно тянулась осень, прошла зима. С первыми весенними днями я отправился в магазин. Стоял целый ряд велосипедов, и все новенькие, как с иголочки. Приказчик расхваливал одинаково все системы, а я, ничего не понимая, сосредоточенно тыкал пальцем в резину. Наконец выбрал и привез домой.
Сырость и туман неустановившейся погоды нисколько не мешали мне настойчиво учиться ездить, и я целыми часами прыгал на одной ноге позади велосипеда, держась за ручки руля. Измученный, задыхающийся, обливаясь потом, валился вечером на кровать и засыпал мертвым сном. Через две недели я уже порядочно ездил.
Мне дали отпуск, и, чтоб наилучше использовать его для здоровья, я решил ехать на юг, в Крым, само собою разумеется, прихватив с собою велосипед.
Промелькнула скучная железная дорога. Показалась волнующаяся зеленоватая поверхность моря. Кругом следы последней борьбы зимы и наступающей весны: туманы, сырость, низко бегущие тучи, покрапывающий от времени до времени дождь, холодный ветер. На пароходе монотонно и однообразно идет своя жизнь: ходит по мостику помощник капитана, вертят штурвал два матроса, пристально вглядываясь в туманную даль. Пассажиры на палубе жмутся в подветренных местах или сидят по каютам, а мимо без конца и краю убегает зеленоватая волнующаяся поверхность.
Ночь, день, еще ночь, и, наконец, вставшее из-за моря солнце осветило горы. Синие, с чуть-чуть подернутыми белизной еще не стаявшего снега вершинами, подымаются они к синеющему небу над хорошеньким городком, над ласкающимся у берегов синевато-зеленым морем. Бежит навстречу длинный серый гранитный мол, за ним целым лесом подымаются к небу чернеющие мачты, а за ними дома – белые, зеленые, красные – лепятся по крутизне, а над ними темно зеленеют леса и бесплодно от века стоят изрытые, морщинистые стремнины отвесной горной стены. Этот поднявшийся хребет земли мощно загораживает мир, оставив людям узенькую прибрежную полоску.
Я весь во власти этих красок, этого сияния, этого теплого ласкового воздуха, этого немолчного колыхания ослепительно играющего моря. Носильщики берут чемоданы и велосипед, и через десять минут я в гостинице.
Сквозь говор, шелест, смех, вскрики и восклицания толпы на улице, врывающиеся через отворенные окна, ухо ни на минуту не устает слышать другой – тяжкий и мерный говор за стеной, который сам по себе и которому нет дела до слабых людских голосов, – говор моря. По набережной катятся экипажи, проезжают кавалькады, пестро и шумно идут гуляющие.
Яркий день, кругом все зелено.
Я уже побывал у доктора, но услышал то же, что и дома: «Гулять, больше быть на воздухе, хорошо питаться» и прочее. Это несколько разочаровало. Где же те особенные условия, которые должны совершенно перевернуть нервную систему, освежить, обновить ее?
Правда, горы, море; но ведь сами по себе они ничего не могут сделать. Я решил приняться сам за свое лечение, без докторов. Как только просыпался утрем, сейчас же начинал делать гимнастику, прыгал на одной ноге, перегибался, махал руками, наклонял голову, потом просовывал голову в форточку и делал несколько глубоких вдыханий. Затем после завтрака гулял сосредоточенно, ритмически, в определенных местах, определенное время. Вечером перед сном все пунктуально повторялось в том же порядке.
Настал день, когда все это нестерпимо надоело. Я взял велосипед и отправился кататься.
Яркий веселый день. Спокойное море, отражая ослепительный блеск яркого солнца, простиралось вдаль. По набережной – масса гуляющих. Я катился по мостовой легко и быстро, чувствуя, что велосипед сам собою идет с особенным характерным звуком пневматических шин.
И это радостное утро, и быстрый ход велосипеда, мелькающие мимо прохожие, экипажи, магазины – все вызывало радостное возбуждение. Я решил подняться на велосипеде по шоссе на горы, в сосновые леса, отдохнуть там, надышаться озоном и вдоволь налюбоваться восхитительной панорамой, которая должна оттуда открыться.
Все шло хорошо; подъем сравнительно небольшой, и велосипед легко все выше и выше вкатывался по шоссе
Но чем дальше, тем тяжелее становилось. Усталые ноги с величайшими усилиями нажимали на педали, которые неохотно и тяжело поворачивали шатуны.
Уже стал пробиваться пот, взмокла рубаха, а из-под английской шапочки падали на руль крупные соленые капли. Версты через три я качался из стороны в сторону, тяжело дыша, с раскрытым ртом и раскрасневшимся лицом, всем туловищем налегая на педали, а они с усилием едва поворачивали шатуны. Наконец дальше ехать я не в состоянии.
Слез, стирая с лица бегущий пот. Оставалось одно – воротиться, но так не хотелось этого делать.
Я решил вести велосипед в руках, отдохнуть наверху и потом превосходно проехать под гору к городу.
Шоссе шло извивами, и по нему долго бы пришлось идти до намеченного пункта. Справа от шоссе отделялась тропинка, которая напрямик полезла в гору, и чтоб сократить путь, я свернул на нее и поволок велосипед, скользя, падая, спотыкаясь по осыпающемуся из-под ног щебню. Проклятый велосипед, обыкновенно чрезвычайно легкий, теперь был страшно тяжел, стаскивал меня назад, поворачивал колеса, наваливался такою тяжестью, как будто в нем было десять пудов. Задыхаясь, с бьющимся сердцем, раскрыв рот и выкатив от напряжения глаза, бился я, втаскивая упрямую машину в гору.
«Ну, ничего! – думал я. – Правда, немножко тяжело, зато там, наверху, буду наслаждаться красотами, да и физическое напряжение после сидячей жизни полезно, а уж вниз проеду – одна прелесть».
И я продолжал трудиться.
На одном повороте встретилась группа каменщиков, они тоже подымались в гору. Выпачканные в глине, белые от извести, они потихоньку подымались по тропинке, разговаривая и неся за спиною инструменты. Мне очень не хотелось встречаться с кем-либо в таком истерзанном виде, но делать нечего, свернуть некуда.
Каменщики тихонько идут за мной, разговаривая между собой.
– А что, барин, чижало небось? – спрашивает один, высокий и худой.
В этом звучала некоторая ирония.
– Нет, машина-то ведь легкая, в ней двадцать с небольшим фунтов, трубки все дутые. Это я напрямик захотел, а потом сверху по шоссе отлично съеду…
– Да, стало быть, прогуливаетесь… Что ж, бог труды любит.
– И диковинное дело, – заговорил другой, небольшого роста, в морщинах, с седеющей бородой, – диковинное дело, чего только надо этим господам: сыт, одет, обут, сиди да бога благодари. Нет, братец ты мой, он зараз себе придумает. У меня зять служит в лакеях, зачнет рассказывать – умора! Барин евонный, как с постели утром, нагишом зачнет прядать, руками машет, головой, а то на корточки. Комната у него такая, кольца разные вверчены, веревки, брусья, он и ломает себя на них. А то зачнет сигать через кобылу, кобыла у него такая в комнате, соломой набита.
