Николай Евдокимов - У памяти свои законы
Этот зуд в пальцах и ныне порою одолевал Фролова, ибо работа на складе была, по его мнению, не настоящая, а бюрократская, придуманная людьми. Когда Фролова мучили печальные мысли или надоедало топтание на складе, он отправлялся с косой в лес. Ему разрешено было косить траву на лесных полянах, учитывая наличность у него в штате лошади Солдатки.
Эта работа у земли была чистой, справедливой, в ней жили правда, добро, истинность. Солдатка паслась, а он косил высокую траву под высоким небом, жарким солнцем, один на всем белом свете. И тоска и радость одолевали его. «Русь моя, земля родная, — думал Фролов, утирая горячий пот, оглядывая неоглядные дали, — как же это я живу и нет от меня тебе пользы». Был бы Фролов сказочником, сложил бы сказку о родной земле; умел бы красками писать, написал бы ее предутреннюю красу; земледельцем бы был, зерно бы бросил и оплодотворил ее. Но он никто, просто житель, не подаривший земле даже себе подобного дитенка. Дурак он, бесполезная складская крыса!..
Значит, слаб он характером. Любовь к Насте, совсем для него никчемушная, эта любовь измучила его своей приниженностью, бессмысленностью, но оторваться от Насти Фролов не мог. Он уж и не хотел бы ее любить, тяжко ему было от этой односторонней сухой любви, но подводила его жалость. Он уж, наверно, и не любил Настю, он жалел ее. Ах, если б он только ее любил, и все, — это было бы полбеды. Но он жалел ее, а это целая беда. Жалость сильнее любви и всяких других чувств.
За что бы, кажется, ему жалеть Настю? Не за что. Не было у нее никакого особого горя и никакого несчастья, а он жалел ее острой жалостью. Впрочем, разве человек знает, за что жалеет животину какую-нибудь — кошку, собаку, дерево, травинку? Не знает. Жалеет, и все. За хрупкость, наверное. Без жалости человек не человек. А уж никакого русского человека и совсем нету без жалости.
Да и вдобавок к тому же Фролов укорялся, что тогда в ресторане отказал Насте насчет кровельного железа. Значит, у нее была своя правда, а он не сумел понять эту ее правду. Однако Фролов знал, что и в другой раз поступил бы так же, — через себя ведь не перескочишь.
Грустно, невесело жилось ему в эти дни. А тут, как назло, начались дожди.
Они начались внезапно, будто поселок в одну темную ночь вдруг провалился в тартарары, в мокрое, склизкое царство. Стало холодно. Тугие дождевые струи, словно металлические прутья, изгибались под напором ветра, стукались друг о друга, звеня, подобно сосулькам. Дороги, заборы, крыши, деревья — все стало рябым, в пятнах луж, в водяных подтеках.
И уж до того было тоскливо, что даже Солдатка стояла в своем закутке печально и обреченно. Она уже не встречала Фролова веселым ржанием, когда он приносил ей пищу. Она смотрела на него мудро, преданно, как собака, и беззвучно клала ему на плечо стареющую голову. Если он запрягал ее, она покорно несла свой долг и тащила по раскисшим улицам тяжелый воз. Дождь впивался в ее шкуру острыми сосульками и застревал там, как занозы. Когда уж очень становилось Солдатке тяжко, она останавливалась, вздыхала и, отдохнув, брела дальше. А потом, после работы, расставив ноги, опустив голову, обсыхала на складе в сухом месте. Дождь выходил из нее долгими часами. От шкуры шел пар. Солдатка стояла вся в тумане, окутанная белым облаком, подобная лошадиному богу.
Фролов сам до такой степени пропитался водой, что разбух. Одежда от влаги отяжелела, стала жестяной. К сапогам налипло по пуду грязи. Фролов страдал от боли в раненой руке, она не принимала сырости, суставы трубили даже во сне. Ездить по утрам на работу в автобусе было неинтересно: отсыревший, пропахший потом и иным людским духом автобус едва плелся. Среди мешков, корзин, ахов, охов, ругани, зубоскальства, толчеи Настя в своей помятой шляпке, которая вымокла, как гриб, вызывала у Фролова странное чувство досады, жалости и вроде даже стыда. Выходя из автобуса, она раскрывала черный зонт и топала по лужам, скользя, косолапя, а Фролов шел рядом или сзади и страдал за нее. Только теперь, в этот многодневный дождь, в эту непогодь, Фролов понял, что Настино несчастье в том, что она вольно или невольно пытается отделиться от людей, что ей скучно с ними, но и без них ей тоже невесело, вот она и не может прибиться ни к какому берегу.
По вечерам Фролов сидел дома в полном одиночестве. Уж до того ему было скучно, уж так некуда было девать себя, что он разорился на три рубля и купил в газетном киоске на станции роман-газету — сочинение о боевом девятнадцатом годе — и читал, завалившись на кровать. В связи с войной он и не помнил, когда последний раз баловался чтением. Ныне же мозги его заматерели: читает, а ум не утруждается, в сон, как в яму, падает.
Иногда дожди прекращались на несколько дней, но потом возобновлялись с новой силой. В один из таких промежуточных дней, когда дождь приутих и только с неохотой брызгал холодной пылью, пропала Солдатка. «Опять пошла кавалера искать!» Фролов сердился: в период дождей накопилась уйма всякой работы, и сейчас бы, в бездождевой день, не сидеть сложа руки, а развезти б по объектам залежавшийся из-за непогоды материал, однако транспорт, изволите ли видеть, отправился на поиски любви. Фролов надеялся, что Солдатка к вечеру вернется. Ну, если не к вечеру, то к утру обязательно. Но она не вернулась ни к вечеру, ни к утру, и Фролов отправился ее искать.
Видели, что она направилась в сторону колхоза «Светлый путь». Опять, наверно, к старым пустым конюшням, куда не раз уже ходила. Почти ненавидя старую свою кобылу, ищущую на склоне лет любви, Фролов шагал по размытой дороге, через поле полегшей пшеницы, через сырой холодный лес. В «Светлом пути» Солдатки не оказалось, не видели ее тут. «Ты в «15 лет Октября» сходи. Скрозь них намедни стадо гнали из эвакуации, и лошадки там были, сказывали, — может, средь них жеребчик есть, может, и твоя там».
Фролов послушался совета и побрел в «15 лет Октября». Однако, если бы он знал, что это так далеко, он, может быть, отложил бы свой поход на следующий день. Поздним вечером приплелся он туда, но Солдатки не нашел. Стадо действительно гнали, но на север куда-то, однако среди коров не было ни одной лошади, так что насчет жеребца это кто-то учудил над ним, распустив «такую мифу».
Фролов пристроился на ночлег у бригадира, квадратного, с железными руками, гудящего как новый барабан, бывшего матроса с гвардейской подводной лодки по фамилии Махно; слух ходил, будто родственник тому самому Махно, но, очевидно, ложный был слух.
Матрос согрел его самогоном, потом демонстрировал свою силу, передвигая с места на место то платяной шкаф, огромный и пузатый, как железнодорожный вагон, то стол, то поднимал вместе со стулом Фролова. Убедившись в его феноменальной силе, Фролов уже с легкостью поверил и в те потрясающей храбрости подвиги, которые совершил на фронте матрос. Фролов тоже хотел было рассказать, как он занял вражеский дзот, но не рассказал, постеснялся.
В разгар беседы Фролов вышел во двор по малой нужде, вышел и вдруг услышал в небе далекий крик незнакомых перелетных птиц. И сразу вспомнил, как однажды, недели две назад, на лесных полянах, занятый покосом, он неожиданно услышал такой же крик этих птиц — неясный, далекий, волнующий. Фролов слушал их, опираясь на косу, с непонятным каким-то томлением, угадывая в этом крике и печаль прощания и смутную радость встречи с грядущим. Солдатка тоже застыла, вскинув голову, как борзая, трепеща телом, вздрагивая губами. И вдруг заржала тихо и призывно, нежно заржала. И сейчас же из-за поля ей ответило такое же тихое, такое же нежное ржанье. Солдатка запрядала ушами, повернула к Фролову голову, словно испрашивая у него разрешения на отлучку или прощаясь с ним, и пошла на тот далекий ласковый зов. «Куда?!» — вскрикнул было Фролов, но Солдатка приостановилась на мгновение, глянула на него с укором, и он махнул рукой. А она, дура старая, легко и весело потрусила через поле, разметав по ветру длинную гриву. Фролов не скоро ее нагнал— возле леса. Бабка да двое мальчишек брели за ржавой, скрипучей жаткой, которую тащил вороной, словно из сказки, жеребчик. Пар валил у него из ноздрей, огонь из очей, он был гладок, упитан, и все у него было на месте, все, что требовалось бедной, истомившейся в одиночестве Солдатке. Но Фролов разлучил их, он безжалостно увел Солдатку от молодого красавца.
И вот сейчас, услышав снова этот трепещущий крик незнакомых птиц, словно возвестивший тогда появление вороного жеребца, Фролов понял, где ему надо искать Солдатку. Не здесь, а там, там, по другую сторону поселка. Там она — он не сомневался.
Распрощавшись с матросом, выпив на посошок последнюю стопку, он отправился в обратную дорогу по хляби и мокряди, охваченный странной дрожью, непонятным каким-то, лихорадочным беспокойством, похожей на пророчество тоской. Он чувствовал, что правильно идет, что ему спешить надо, скорее, быстрее, торопче, будто чей-то призыв толкался ему в сердце. Слава богу, тучи немного разошлись, и сквозь щель между ними, узкую, как замочная скважина, проглядывала бледная луна.
