Евгений Евтушенко - Ардабиола (сборник)
Ы-Ы и Й-Й сконцентрировали в себе перемещательную энергию и очутились на винном заводе в городе Калуге, где Циолковский вел спор с Семирадовым, давший им много поучительного для понимания такой странной планеты, как Земля. Затем они незримо сопровождали Циолковского по овражной тропинке и были свидетелями его встречи с тремя другими представителями человечества.
— Он так мыслит, как будто уже давно перешел в лучистое состояние, — подумал Ы-Ы.
— Важен личный пример, — в ответ ему подумала Й-Й. — Жители нашей галактики когда-то тоже были похожи во многих своих недостатках на землян. Но появились отдельные галактиане, перешагнувшие мышление своих современников. Их не понимали, над ними смеялись. Некоторых из них даже казнили и сажали в эти… как они назывались…
— В сумасшедшие дома, — мысленно подсказал Ы-Ы.
— Слава Богу, что теперь у нас ничего подобного нет и быть не может. Когда-нибудь так будет и на Земле.
Константин Эдуардович, поднимаясь в гору, остановился, отдышался.
— Ну, вот и одышка… На черта бессмертие, если мы будем бессмертными стариками. Веселой старости нет, как нет приятной смерти. У веселящейся старости скребут на сердце кошки… А может быть, старость — это просто-напросто болезнь, которую тоже можно вылечить? Жизнь оскорбительно коротка… Жалкая крошка на ладони вечности. Человек умирает несчастливым только потому, что не успевает стать счастливым. Я сам ничего не успеваю. Меня приводит в бешенство то, что я вынужден спать. Если человек в среднем живет семьдесят лет, то из них он спит целых двадцать три года! Черт знает что! А сколько пребывают в духовной спячке! А потом смерть — этот проклятый вечный сон?!
Когда Циолковский добрался до дома, Варвара Евграфовна готовила обед. Ее скуластое лицо было притемнено тяжелыми мыслями, и она взглянула на мужа с затаенным недоброжелательством, возникавшим в ней все чаще и чаще в последнее время, хотя она сама была в отчаянии от этого недостойного чувства к человеку, которого любила.
Варвара Евграфовна гордилась непохожестью их семейной жизни на жизнь окружающих, но иногда эта непохожесть ее мучила, и она от усталости и придавленности бытом хотела «быть как все».
— Костя, а почему мне все говорят, что я несчастлива? — спросила она, нарезая лук и ненавидя себя за дурацкие луковые слезы.
— Что значит — все? — жестко переспросил Циолковский. Потом помягчел, взял второй нож и стал ей помогать — и сам заплакал такими же луковыми слезами. — Едучий попался лук. А ты счастлива?
Варвара Евграфовна ушла от ответа:
— Мне некогда об этом думать, Костя… А ты счастлив?
Циолковский тоже ушел от ответа:
— Ну вот и хорошо, что некогда… Мне тоже некогда об этом думать.
Варвара Евграфовна швырнула лук на сковородку, и он зашипел, закорчился на пузырях подсолнечного масла.
— Ну, хоть бы куда съездили, что ли… В конце концов, можно занять денег. Я так и умру, а вот Париж не увижу. Неужели мы вечно будем торчать в этой проклятой Калуге? — зло вырвалось у Варвары Евграфовны, немедленно запрезиравшей саму себя за этот дурацкий «Париж», в который и ехать-то ей никогда не мечталось.
— Вот когда все поедут в Париж, тогда и мы поедем, — спокойно ответил Циолковский. — А ты знаешь, все живущие должны быть счастливы, только это счастье человеку трудно понять.
— Еще бы! — усмехнулась Варвара Евграфовна, бросая на сковородку мясо.
Циолковский ушел в себя и продолжал резать уже давно ненужный ей лук.
— Жизнь заквашена на несправедливости… Но не одна счастливая жизнь хороша, Варя, а и самые мысли о счастье…
— От них еще горше, — сухо ответила Варвара Евграфовна, отбирая у него кухонный нож. — Зачем ты накромсал столько лука?
А Циолковский был уже совсем далеко от нее:
— Конечно, все, кто подавлен намозолившей глаза картиной земных неустройств, сейчас же возразят: как же, на земле столько несчастий. Есть еще войны, голодно мучения голода есть результат закрытия множества идей, кроме идеи о пище, о способе ее добывания. У мертвого нет радостей, но зато нет и печалей. Но если вы в течение всей счастливой жизни мучились только секунду, то нельзя всю жизнь считать неудачной. Так же нельзя считать неудачной и жизнь Земли, потому что Земля еще в младенческом возрасте, еще в секунде печали… Земля еще будет счастлива, Варя…
— Когда? Когда нас не будет? — резко спросила Варвара Евграфовна, беря сковородку ухватом.
— А мы должны быть всегда… — думал вслух Циолковский.
— А зачем это «всегда»? — мрачно спросила Варвара Евграфовна. — Одно из немногих прав человека — это право на самоубийство. А что, если у него отнимут и это право? Садись, наконец, за стол — все остынет. Кстати, какой-то мальчишка твою ракету стянул… Ты бы не разбрасывал свои причиндалы по всему двору…
— Какой мальчишка? — оторопел Циолковский, опуская вилку.
— Не знаю. Перелез через забор, схватил ракету — и обратно через забор, только его и видели… Такой голубоглазенький, как ангелочек…
— Но ведь в ракете порох, бикфордов шнур, — вскочил Циолковский и бросился из дома…
Ы-Ы и Й-Й, переглянувшись, последовали за ним.
…Мальчик с ангельскими глазами мчался вниз по оврагу с ракетой за пазухой. Его переполняла радость добычи, и казалось, что каждая веснушка на лице плясала счастливый танец. Солнце, белые кучевые облака, птицы над головой сливались перед мальчиком в праздничную карусель, на которой он летел вместе с прижатой к голому телу ракетой, кончиком выглядывающей из-под его рубахи. Крестик на груди мальчика колотился о ракету.
В ангельских глазах мальчика была торжествующая победительность, когда в городском скверике, окруженный столпившимися детьми, он стал привязывать ракету к хвосту жалобно мяукавшей кошки. Вырывавшуюся кошку цепко держала в своих пухленьких руках девочка лет десяти с жестоким, старушечьим лицом.
— Неужели наши дети будут тоже такими? — в ужасе подумал Ы-Ы. — Ведь этот мальчик даже не догадывается о том, что эта кошка — такая же часть природы, как и он сам. Мучая ее, он мучает атомы своих далеких предков.
— Нет, наши дети никогда не будут такими, — в ответ подумала Й-Й.
Один из зрителей — совсем еще крошечный карапуз — прошепелявил:
— Зацем коску муцись?
Мальчик с ангельскими глазами удостоил его только беглым презрительным взглядом.
— Спичек… — властно сказал мальчик с ангельскими глазами.
Со всех сторон к нему потянулись детские руки со спичечными коробками.
— Мы никогда не будем позволять нашим детям играть с огнем, — подумал Ы-Ы.
— Они сами этого не будут делать, — подумала в ответ Й-Й. — Ты забыл, что наши дети рождаются умней своих родителей.
Мальчик с ангельскими глазами чиркнул спичкой и поднес ее к бикфордову шнуру, торчащему из ракеты.
И вдруг на огонек, ползущий по шнуру, стал большой пыльный сапог с ползущим по его голенищу, как по огромной сказочной стране, муравьем.
Мальчик с ангельскими глазами вздрогнул и поднял голову. Перед ним стоял Циолковский. Он смотрел мальчику прямо в его ангельские глаза строгим спрашивающим взглядом. Девочка, державшая кошку, выпустила ее. Лицо девочки из жестокого старушечьего стало снова детским, и она заплакала, хотя никто ее не ругал.
Циолковский перехватил кошку, отвязал от нее ракету и пошел, придавленный тем, что увидел. Мысли набегали одна на другую. «А может быть, преждевременно воплощать формулу Эйнштейна? Если преждевременно, тогда пиши пропало, не сносить людям головы. Земля превратилась бы в ад… Уж люди показали бы свою голубиную умонастроенность. Камня на камне не осталось бы, не то что людей. А затормозить ракету — это значит прекратить изучение космоса, замедлить движение к бессмертию. По-видимому, прогресс невозможен без риска. Но тут человечество рискует всем…»
— Люди будут бессмертными, — подумал Ы-Ы. — Может быть, по-другому, чем мы, но будут. Да и зачем это надо, чтобы все были похожими? Тогда во Вселенной станет скучно…
— Этот человек уже и сейчас бессмертен, — подумала в ответ Й-Й. — Только кажется, что такие, как он, умирают…
Ы-Ы и Й-Й нежно прижались друг к другу, и от их соприкосновения молниеносно родилась третья крохотная блестка — ребенок, знавший уже больше, чем они. Ы-Ы и Й-Й подхватили новорожденного галактианина и понеслись вместе с ним на свою далекую родину.
Циолковский шел домой мимо коров, возвращающихся с луга, и слушал мерное побрякивание их колокольцев. В некоторых дворах струи молока уже зазвенели о ведра.
Он вообще прекрасно слышал, но об этом мало кто знал.
«Единственное, что может отменить войну навсегда, это изменение человеческой психики. У тех, кто, взлетев над Землей, увидит ее во всей красоте и хрупкости, психология будет меняться. Сначала это будут единицы, потом сотни, потом миллионы. Это будет уже совсем другая цивилизация, другое человечество. Они совсем по-новому оценят красоту земли, вкус каждой ее ягоды…»
