Сергей Сартаков - Пробитое пулями знамя
— Бегом! — шепнул Лебедев. — С ходу прорвемся, сомнем!
Порфирий пронзительно свистнул. Это был для дружинников сигнал прорыва. Заранее договорились прорываться молча, не открывая огня. Чем меньше будет здесь стрельбы, тем позже дойдет тревога до Зубицкого.
Тьма сразу вся на широком пространстве наполнилась топотом ног. Сухой морозный воздух перехватывал дыхание у бегущих, щипал в гортани. Чаще загремели выстрелы. Послышались вскрики. Лавиной рабочие налетели на цепь солдат, подмяли их. Возникли короткие схватки, борьба врукопашную. Лебедев споткнулся, и его обогнал Порфирий. Блеснул близкий огонь, но пуля никого из них не задела. Порфирий свалил стрелявшего, выхватил у него винтовку и побежал дальше. Не отставая, держались рядом Лебедев и Лиза. А за ними, теперь раздробившись на группы, бежали дружинники. Вырвался бас Лавутина:
— Ах, чтоб тебя!..
И тонкий вскрик. Кого-то он сшиб, подмял на пути.
Над снежным полем в плотном морозном тумане мелькали неясные тени.
Солдаты Зубицкого растерялись. Стреляли во все стороны, на шум, как попало, может быть, даже друг в друга…
А дружинники, прорвавшись через оцепление, уходили все дальше и дальше в открытое поле, за семафор, через железнодорожные пути, в темные переулки рабочего поселка.
25
Маятник высоких стенных часов отсчитывал секунды. Он тикал еле слышно, но удары его в мозгу Алексея Антоновича отдавались острой болью. Как тяжело, когда наступает ночь и ты остаешься наедине со своими теснящими друг друга мыслями!
Эта — уже третья ночь после «усмирения». Новогодняя ночь! «Усмирили…» В городе стало «спокойно», много домов, где сегодня играет музыка, люди танцуют, пьют вино, веселятся. А в мастерских и вокруг них еще свежи пятна крови…
Солдаты Зубицкого сейчас, наверно, подъезжают к дому, к своим казармам. А у скольких людей теперь не будет дома? Каждую ночь арестовывают. В городе не снято военное положение. Очень храбрыми стали опять и Киреев и Сухов. Еще бы! У восставших были убитые, много раненых, а разбежавшихся можно выловить. Во всяком случае они считают так.
Ходят слухи, что на Сибирскую железную дорогу с запада направлена карательная экспедиция Меллера-Закомельского, а с востока двинут отряд Ренненкампфа. Кого еще и за что карать, когда и так пролиты реки крови?
Михаил был прав, как всегда. Нельзя революцию делать, стоя на месте. В момент восстания нельзя дробить силы. Нельзя обороняться. Нужно наступать. В Красноярске борьба еще продолжается, но и там рабочие тоже в осаде. Если бы сразу соединиться с ними, таков ли оказался бы исход? Чем кончится восстание в Красноярске? Они теперь тоже борются в одиночку.
Уехать в Красноярск нашим не удалось. Поздно поверили Михаилу. А вырваться из осады все-таки вырвались и разбежались. Не сдались. Во время прорыва не потеряли никого, только троих легко ранило. Это большая победа. Сдался Заговура с солдатами, сдалось еще несколько трусов из рабочих. Схватили Буткина. Их всех теперь увезли в Красноярск. Будут судить. И, видимо, с жестоким приговором. Михаил говорит: революционная борьба теперь не может прекратиться, она только примет другие формы — это такой процесс развития жизни, который остановить уже ничем невозможно. И в этом Михаил, конечно, тоже прав.
Он вызывал к себе вчера на конспиративную квартиру. Завидное спокойствие. Будто не висит теперь и над его головой угроза военно-полевого суда, расстрел или каторга. Михаил велел все уничтожить. Уничтожено сразу. Советовал спрятаться, уйти в подполье. Вот это невыполнимо. Ему, Мирвольскому, этого не суметь, он может только то, что может.
Михаил, Лавутин, Терешин, Коронотов с женой, Иван Герасимович, Савва Трубачев — несчастный юноша! — все живут сейчас на нелегальных квартирах. Им оставаться здесь нельзя. Рано или поздно, а найдут жандармы — город небольшой. И уехать не просто. Рабочий Пучкаев сел в поезд и сразу попался. Пешком тоже не уйдешь. Зима. Чудовищные морозы. Как, чем помочь? Его дом, конечно, под самым неусыпным наблюдением. На той квартире, где он вчера встречался с Михаилом, сегодня уже побывали жандармы. Михаил знает дело, он назначил встречу не там, где живет. Известно ли Кирееву, что встреча все-таки состоялась? Почему его, Мирвольского, до сих пор держат на свободе?
Это первая зима, когда новый год приходит не в тихом блеске елочных огней. Мать лежит у себя больная. Такого обилия крови, страданий ей видеть еще не приходилось. Слесарь Семен умер у нее на руках. А когда все кончилось, принесли эту бедную девушку, Верочку, которая помогала ей перевязывать слесаря и потом так храбро сказала: «Я пойду». И не прошла. Она еще сказала: «Зачем в меня будут стрелять?» Выстрелили… Она почти не приходит в сознание. Обморожены руки, ноги. И еще — пулей раздроблена верхняя челюсть. Девушка выживет, но останется обезображенной навсегда. А какая была красавица!..
Четверть двенадцатого… Мама просила сказать, когда будет без двадцати. Она все же встанет, чтобы чокнуться в честь Нового года. Может быть, тысяча девятьсот шестой год окажется счастливее тысяча девятьсот пятого… Она прилегла одетая, в темное, траурное платье, которое обычно надевает только в годовщину кончины отца…
В сенечную дверь постучали. Он забыл калитку заложить на засов. Впрочем, теперь это не имеет никакого значения.
Алексей Антонович пересек полутемный зал, приподнял портьеру в комнату матери.
Мама, извини я тебя беспокою. И не волнуйся… За мной пришли.
Алеша… Боже мой!.. Открывай. Я сейчас встану.
Ольга Петровна поднялась, провела рукой по лицу, поправила свои седые волосы. Найти, надо найти в себе еще немного сил, чтобы проводить его со спокойным лицом. Это необходимо. А там…
Она твердым шагом пошла навстречу, отбросила портьеру, прямая ступила в зал…
О боже! Анюточка… — И вспыхнувшая радость у нее немедленно угасла. — Ты в арестантском… Бежала?
Да.
Ну, проходи же, садись и рассказывай, — совсем ошеломленный, повторял Алексей Антонович.
Алеша, я боюсь, что у меня совсем немного свободного времени.
За тобой погоня?
Погони нет. Но ты уверен, что твой дом не под слежкой?
Нет, в этом я не уверен. Точнее, уверен, что слежка именно есть.
Они вошли все в комнату Ольги Петровны. Анюта терла обожженные морозом щеки.
Я, может быть, и на вас навлекаю беду…
Анюта!
…но в этой одежде ни к кому другому я не могла постучаться. А на дворе такой страшный мороз, и человеку нужно согреться. Ольга Петровна, дайте мне поскорее во что-нибудь переодеться. А ты, Алеша, дай адрес.
Я дам тебе адрес Михаила.
А-а! Как хорошо… Алеша, я заложила за собой калитку на засов. Если в нее постучат, есть какая-нибудь возможность выйти отсюда?
Выйти… Зима… Двойные рамы.
А спрятаться?
Где же… В… подполье, в чулане… или в дровах во дворе. Да, только в дровах. Михаил у Коронотовых однажды так спрятался.
В доме сразу найдут, а в дровах — когда их перебрасываешь, они очень громко стучат.
Ольга Петровна торопливо вынимала свои платья из гардероба, бросала их на диван, шепча:
Нет, все это слишком нарядное и ей совсем не по росту.
Она остановилась, повернулась к сыну.
Алеша, но можно ведь подняться по внутренней лестнице на чердак, потом вылезти через слуховое окно, там ветви тополей лежат прямо на крыше, проползти по брандмауерной стенке и спуститься в соседний двор. Собак у Нефедовых нет. Можно зарыться в сено в сарае или выйти на противоположную улицу. Калитка у них на ночь не запирается.
Но для этого нужно быть эквилибристом, мама. Тем более ночью. Темно. Только звезды…
Черные глаза Анюты зажглись дерзким огнем.
Ольга Петровна, не надо… Алеша, дай мне свое, что-нибудь старое, в чем колешь дрова. Мне будет удобнее лазать.
Ты сможешь?
Неси скорее, Алеша. И, пожалуйста, адрес Михаила Ивановича.
Подгорная, семнадцать. Я сейчас…
Он побежал в прихожую, сгреб в охапку свой рабочий костюм, ватную куртку, ушанку, валенки. Принес и бросил на пол.
Вот… Но только в поясе брюки тебе, наверное, будут широки, я стал полнеть. И великоваты валенки.
Валенки надень мои, Анюточка, а пояс я сейчас ушью, — в руках Ольги Петровны быстро замелькала
иголка.
Анюта сняла и бросила к печке свой арестантский бурнус, предварительно вынув из кармана небольшой револьвер.
Бурнус непременно уничтожьте. Улики, — сказала она. — Алеша, отвернись, я буду переодеваться. Но не уходи. Мне нужно рассказать самое необходимое — на случай, если я не дойду. Тогда передашь Михаилу Ивановичу. Так вот, — она присела расшнуровать свои тяжелые ботинки. — Судили меня за бродяжничество. Подложный паспорт. Четыре года тюрьмы. Опять в Александровский. Только теперь в уголовную. Для них это выгоднее — в такую среду. Политических обвинений предъявить не могли, цепочка на мне оборвалась. Это самое главное. А теперь второе. Товарищи хотели устроить побег. И все никак не получалось. Я знала об этом. Потом, когда Красноярск объявили на военном положении, стало и совсем невозможно. И тут нас посадили в вагон, повезли. Слушай, Алеша. Почему-то меня поместили отдельно. Почему-то в вагоне со мной оказался Буткин…
