Иван Сотников - Свет всему свету
— Смотри, указал Березин, — видишь кто?
— Гайный! — воскликнул Жаров от удивления, хотя давно искал его среди участников парада. — Капитан Гайный!
На них смотрели и радостно улыбались чехи и чешки.
— Честь труду! — крикнул в ответ Вилем. — Ать жие Руда Армада!
Поручика Вацлава Конту они не увидели. Убит или ранен? Зато, как только пошли танки, Жаров первым заметил светловолосую в пилотке голову Евжена Траяна, высунувшегося из открытого люка.
— Траян! Траян! Ать жие ческословенска армада!
— Ать жие Москва! — обернувшись, крикнул Траян.
Долго гремит и ликует древняя Прага, празднуя победу и свое освобождение. Когда пришли Вилем Гайный и Евжен Траян, офицеры горячо обнялись и расцеловались на глазах у сотен людей. Оказывается, Вацлав Конта ранен и лежит в одном из пражских госпиталей.
Офицеры направились к машинам. По пути на свою квартиру Вилем долго кружил по городу, показывая друзьям достопримечательные места родной столицы.
Жаров и Березин залюбовались Карловым мостом, с которого открывается чудесный вид на замок. Полукилометровый мост построен еще в четырнадцатом веке и украшен тридцатью статуями. Машина проходит через старинный аристократический квартал Мала Страна, застроенный церквами и монастырями, шикарными особняками и дворцами старой знати. К северу отсюда другой квартал — Бубенеч, с виллами и садами пражских буржуа.
— Людей этой Праги не видно и не слышно, — сказал Березин.
— Они чуть не все продались немцам, — сердито ответил Гайный. — Их сейчас не услышишь: засели в норах и роют под землей...
Как было знать, что случится потом?
В те победные дни не было слышно буржуазной Праги, что сотрудничала с немцами. Она засела в подполье и пока молчала. Лишь через три года она испробует свои силы и потерпит поражение. Потом еще через двадцать лет попытается взять реванш и снова потерпит крах.
Вилем пригласил взглянуть теперь на рабочие кварталы столицы. Повернув на Высочаны, машина по дороге на несколько минут остановилась у разбитого бомбами предприятия.
— Пока они работали на немцев, — указал на поверженные корпуса Вилем, — американцы их не трогали, а перед самым вашим вступлением в город взяли и разбомбили.
— Ох и дельцы! — возмутился Березин,
У заводских развалин Вилем неожиданно встретил знакомого. Это Йозеф Вайда, друг и товарищ их семьи. В свое время, будучи социал-демократом, он уговаривал Вилема и его друзей сдать оружие. А потом сам строил баррикады и бился с немцами. Коммунист. Жизнь учит.
— Спасибо вашим, — проникновенно сказал Вайда, — запоздай они немного, конец бы и нам, и Праге.
Он говорил только по-чешски, и все, что неясно и непонятно, переводил Гайный или Траян. Вилем забрал Вайду с собой в машину.
Наконец и Высочаны. Они тянулись сплошной однообразной стеной. Ни деревьев, ни зелени. На всех домах слой многолетней пыли и копоти. Живут здесь скученно, без самых элементарных удобств. Всюду ветхие хибарки, где ютится рабочий люд.
Вилем повез офицеров в Летенские сады, раскинувшиеся на высоких холмах над Влтавой. Это любимое место отдыха пражан. Справа возвышаются Градчаны, как зовут здесь тысячелетний пражский кремль, а прямо перед ним во всей своей красе стобашенная Прага.
5Квартира Гайного в одном из небольших переулков в Нове место[53]. Офицеры приехали уже к вечеру, и мать Вилема встретила их радушно. Все с удовольствием сели за чай, к которому поданы суррогатный хлеб и кисловатое повидло.
— Мамо, а консервы? — напомнил Вилем.
Женщина смутилась. Как угощать гостей их же консервами?
— Давай, мамо: они не взыщут.
Мать Гайного с виду молодая и еще сильная женщина, но уже поседевшая и с усталым лицом. Говорит она просто, как человек, умеющий сдерживаться, и в то же время с той скрытой внутренней силой, которая всегда верно действует на чувства слушателя. Муж ее Густав, художник, был без памяти влюблен в искусство. Больше всего его интересовали произведения, выражавшие идею справедливой силы. Он собирал их копии и репродукции, составлял альбомы, коллекционировал скульптуры, копирующие выдающиеся произведения великих мастеров. Во время одного из обысков гитлеровские палачи многое у него перепортили. Густав раскричался, и его забрали. После побоев в застенке старика выпустили, но он не смог поправиться и умер.
Вздохнув, женщина отпила глоток чаю и продолжала рассказ. Сестра Вилема уехала в Пльзень, там и жила, и работала в подполье. Только сегодня вернулась и скоро будет дома. А вот младшего сына не уберегла. Как он погиб? Вспомнить — так сердце разрывается. Его звали Яном, а дома запросто — Яником. Он все с Вилемом просился в Россию. Не отпустила, молод, боялась: ему всего четырнадцать. И конечно, хуже сделала. Он и тут не остался без дела: листовки расклеивал. Схватили.. Как мучили, только он сам знает. А смолчал. Никого не выдал. Потом вызвали ее и показали обезображенный труп. «Знаешь кто? — спросил палач. Покачала головой: не знаю. — Это и есть твой сын! Бери и всем расскажи: с каждым коммунистом будет вот так же!» Ноги ее подкосились и она рухнула возле Яника. Руки ее сразу окрасились его кровью. Не помня себя, она показала фашисту руку и сказала: «Вот она, кровь сына, ее ничем не смыть!» Наклонилась, подняла Яника и понесла, не помня себя, понесла!
Мать! Есть ли что на свете сильнее счастья и горя матери! Андрей встал из-за стола и остановился у высокой полочки, на которой стояли уцелевшие скульптуры отца Вилема. Это миниатюры — копии с великих творений Микеланджело. Вот его «Мадонна с младенцем». Ни по каким фотографиям невозможно представить ее силы. Мадонна — не божья, человеческая мать, и ребенок ее настоящий, земной. Мать спокойна и счастлива, она кормит малыша, и радость материнства придает ее лицу выражение благородства. Вот так же и наши советские и вместе с ними чешские, румынские, польские — матери всего света кормили и растили своих детей. А сколько из них загубили фашистские палачи!
Андрей едва перевел взгляд на другую скульптуру-миниатюру, как услышал:
— Честь праци, пане полковник!
Он мгновенно обернулся. Перед ним молодая чешка с твердым взглядом карих глаз, резко очерченным ртом. Она очень красива, смелая и гордая девушка.
— Честь праци! — повторила она, ласково смеясь и протягивая ему руку. — Власта Гайная.
— Здравствуйте, Власта, — ответил Жаров, пожимая руку. — Я засмотрелся на скульптуры и не слышал, как вошли вы. С приездом!
— Благодарю. Однако вас так увлек Микеланджело, что вы ничего не замечаете...
Андрей рассказал о своих мыслях.
— Вы правы, как и все русские. Брат Вилем просто влюблен в вас, впрочем, не один Вилем, — поправилась Власта, — а все чехи и чешки влюблены как в старшего, опытного и умного брата, у которого все хочется перенимать.
— Против фашизма, — сказал Евжен Траян, не спуская с Власты влюбленных глаз, — я признаю только одно оружие, — которое стреляет.
— Есть сила и более могущественная, — спокойно возразил Березин, слегка отодвигая от стола свой стул. — Сила справедливости — без нее немыслима никакая победа.
— Чехи в тридцать восьмом были очень справедливы, однако они не победили, — не сдавался поручик.
— Они победили, когда пошли по правильному пути, победили с помощью советских людей.
— С помощью их оружия все-таки...
— Не только, и с помощью их идейного, духовного оружия. Без него теперь не победишь. Как молодому офицеру новой демократической армии, вам нельзя забывать об этом. Вот так, братше Евжен. — Григорий дружески тронул его за локоть.
— Евжен, не спорить! — сразу нахмурилась Власта, но, тут же улыбнувшись, добавила: — Не прав — сдавайся, это признак мужества.
— Я готов был отступиться, Власта, и без твоего приказа, — произнес Евжен, — я слишком уважаю майора, чтоб не поверить ему.
— То-то!.. — ласково погрозила она ему пальчиком.
Андрей взглянул на часы: пора ехать.
Офицеры тепло распрощались, обещая друг другу завтра встретиться в гостинице «Алькрон».
глава одиннадцатая
СВЕТ ВСЕМУ СВЕТУ
Власта — она очень походит на ласточку: маленькая, гибкая, стремительная. Легкое платье ладно облегает ее тонкий стан. Черные волнистые волосы, перехваченные лентой, свободно откинуты назад. Особая же прелесть в ее лице, в темных блестящих глазах, которым чуть надломленные брови придают неуловимый оттенок наивности, задора и властности одновременно. И ко всему у нее фейерверочный темперамент.
— Ну как ты можешь, как! — наскакивала она на Евжена, вздумавшего было отстаивать свою неправоту. — Ошибся — уступи, упрямство — ненадежный щит слабых, — и, горячо споря с ним, девушка беспрестанно обращалась за поддержкой к Березину.
«Умна и красива, — с удовольствием подумал Максим Якорев, присматриваясь к чешке. — И упорна, эта спуску не даст!» Он сравнивал ее со своей Олей, что сидела сейчас рядом, и находил в них много общего, только черноволосая Власта, привыкшая командовать (она возглавляла партизанскую группу), была более резкой, а белокурая Оля выглядела нежнее и ласковее, хотя ее порывистость временами оказывалась столь упорной, что Максиму приходилось во всем уступать девушке. Сейчас же она просто светилась радостью и не скрывала, как соскучилась по Максиму. Еще бы! Она не видела его с витановских событий, когда он на руках принес ее в санчасть, всю израненную и истекавшую кровью.
