Всеволод Кочетов - Секретарь обкома
За обедом разговор шел все о том же — о предстоявшем весеннем севе, уже местами начавшемся, об урожайности, о механизации сельского хозяйства.
— Вам всем правильно Центральный Комитет внушает, — сказала Клавдия, разливая суп по тарелкам. — Конечно, тяжелая промышленность — основа основ, это каждый из нас еще со школьной скамьи знает. Но и сельское хозяйство не меньшая основа основ. Не будет хлеба у металлургов — и металлургия не пойдет. Дорогой Василий Антонович и дорогой Петр Дементьевич, если вы хотите быть настоящими политиками, никогда не ослабляйте внимания к сельскому хозяйству.
Василий Антонович давно заметил, что Клавдия называет Лаврентьева всегда по имени-отчеству: Петр Дементьевич, не применяя никаких уменьшительных. В этом было что-то немножко приподнятое, торжественное.
— Есть, Клавдия Михайловна, — ответил он по-военному четко. — Есть не ослаблять внимания к сельскому хозяйству.
Разговор зашел об успехах высокогорцев, об Артамонове. Клавдия выслушала все, что говорилось о нем, заметила:
— Не знаю почему, но я не очень симпатизирую вашему Артамонову.
— Как «не знаю почему»? — Лаврентьев рассмеялся. — Потому, конечно, что не твой муж на его месте. Разве ты можешь допустить мысль о том, что кто-то способен сделать какое-либо дело лучше твоего мужа!
— Ты шутишь, Петр Дементьевич. А я всерьез говорю. Мне непонятно, как можно за один год выполнить три годовых плана. Или план никуда не годился, был до крайности занижен. Или тут вранье. А если нет вранья, значит, разоряют они область. Ты же сам говорил, что из Высокогорья к вам за кормами ездят. А что это такое?..
Мужчины молчали, доедая суп.
Когда Василий Антонович и Лаврентьев возвратились в Старгород, было уже около четырех. Воробьев сказал Василию Антоновичу:
— Инженер Лебедев и колхозница Морошкина из «Озёр» ждут с двух часов, как вы им и назначили.
Василий Антонович поморщился от досады.
— Ах, черт!
Он терпеть не мог неточности — ни чужой, ни своей.
— Ну как же ты мне не напомнил, Илья Семенович, не позвонил? Заговорился я там… Вот видишь, что получается! Разве можно читать людям мораль, если сам ты не аккуратен? Ну пусть еще обождут минутку. Займи их, пожалуйста.
Он принялся ходить по кабинету, обдумывая предстоящий разговор. На его имя поступило письмо от жены Лебедева о том, что он ушел от нее, бросив двоих детей; правда, выяснилось, «что одному из этих детей двадцать лет, второй, девушке, — восемнадцать, что первый работает на заводе и учится в вечернем институте, а вторая заканчивает техникум. Но факт фактом: детей бросил, от жены, с которой прошил двадцать один год, ушел. И куда ушел? В колхоз «Озёры», к заведующей молочно-товарной фермой Наталье Морошкиной. Что тут делать? Сам он отличный инженер, отличный общественник, по своему почину занялся механизацией животноводства не только в колхозе «Озёры», но и в других колхозах сельсовета. Его хвалят, дают о нем самые хорошие отзывы. Никак о таком не скажешь: морально разложился. А Морошкина? Одна из главных героинь области. У нее учатся вести молочно-товар-ное хозяйство, сохранять молодняк. Но вот письмо жены Лебедева, вот оно лежит на столе… Несколько дней назад Василий Антонович приглашал эту женщину в обком, беседовал с ней. Плачет. Семья разбита. Жалко ее. Ребята большие, ужене пропадут. Но она, она… Что найдет на сорок третьем году жизни? Какое новое счастье?
Он нажал кнопку звонка, сказал, чтобы сначала зашла Морошкина.
Василию Антоновичу не раз приходилось видеть Морошкину. Но видел он ее то в полушубке и в платке, то на газетной фотографии с подрисованными чертами лица. А сейчас вошла еще одна красавица за этот день. Не королева, правда, — совсем другого типа женщина. Скромная, видимо, до крайности, добрая душой, большеглазая, встревоженная и вместе с тем готовая бороться за свое счастье. Пожал её горячую руку, пригласил сесть, долго смотрел на нее, сочувствуя и сожалея.
— Ну что сказать-то, Наталья Фадеевна? Как быть-то? — заговорил, закуривая. — Может быть, вы мне сами посоветуете.
— Извините, Василий Антонович. — Морошкина подняла на него глаза. — В таком деле я вам не советчица.
— Я понимаю, я понимаю, — поддакивал Василий Антонович. — Я только хотел бы просить вас вот о чем. Вы тоже член партии, как я, и вас тоже коммунисты могут выбрать в партбюро, например, или в партком. И вот вы бы получили письмо от женщины, от которой ушел муж, ушел, прожив с нею двадцать с лишним лет, ушел к другой, бросил детей, и так далее. Что бы вы сделали, прочитав такое письмо, как бы отнеслись к этой истории?
— Я бы так отнеслась к этой истории, — тихо ответила Морошкина. — Я бы посмотрела, а есть ли в ней любовь, и на чьей она стороне.
— Любовь?.. — как-то неопределенно сказал он.
— Да, Василий Антонович. Партийные не очень рассуждают про нее, когда на заседаниях заседают, не очень берут ее в расчет. А она вот что вешняя вода в половодье, — какие хочешь льды поломает. Любовь выдирать с корнем — это все равно, что весной березку рубить, все равно, что гнездышки птичьи разорять, все равно, что живое глушить и мучить. Против любви идти — это идти против жизни.
Василий Антонович тяжело вздохнул.
— Наталья Фадеевна, ну, а как же, если и там любовь, у той женщины? Тоже ведь, выходит, против жизни идти?
— Там-то?.. — Морошкина задумалась на минуту. — Отлюбилось, видать, там все, отгорело. Обратно жизнь не повернешь.
— Эгоистично рассуждаете. Только о себе думаете, о своем. Разве это хорошо? — Говорил, а уверенности в том, что правильно говорит, не было.
— Хорошо или нехорошо, уж это вам судить, — ответила Морошкина. — А уж вот так…
Потом зашел Лебедев, сел возле Морошкиной.
— И что только вы наделали, товарищи дорогие! — говорил, глядя на них, потупившихся, тихих, Василий Антонович. — Где жить-то живете?
— Там, в «Озёрах», — ответил Лебедев, смущаясь. — С завода уволился, вступил в колхоз. Все равно же, Василий Антонович, инженеры в сельском хозяйстве нужны. Некоторых уговаривают ехать на село. А я добровольно…
— Добровольно! — Василий Антонович даже не удержал улыбку. — Скотный двор механизировал. А семью развалил. Уж больно цена велика. Нам такой механизации не надо. Как же дети, жена?..
— Вот моя жена, — твердо сказал Лебедев, указывая на Морошкину. — А детям все, что надо, платить буду. Они взрослые.
Василий Антонович знал случаи, когда в подобных ситуациях партийный руководитель изрекал: «Ну вот что, торговаться с тобой не намерен: или возвращайся к жене, или положи партбилет на стол». Василий Антонович не считал такое решение трудного вопроса правильным. Под угрозой потери партбилета крепкую, дружную семью не создашь. Подумал, подумал, опросил:
— А с механизацией-то что? Какие процессы уже удалось механизировать?
Лебедев взял лист бумаги, стал чертить.
— Приготовление кормов — полностью механизировано. Вывозка навоза — тоже. Поение. Электродойка…
Оба оживились, воспрянули духом. Пошел горячий рассказ о том, что сделано, что еще предстоит сделать. Морошкина заговорила о том, как они с Лебедевым хотят вакуумные аппараты установить на тележки, тогда не надо будет гонять коров вдоильный зал и обратно. Аппараты можно подвозить куда угодно.
Василий Антонович тоже увлекся, расспрашивал, рассказывал, смеялся. Но взгляд его вновь упал на письмо, лежавшее на столе. Он вновь помрачнел от мысли о том, что, очевидно, ничем не сможет помочь той, которая написала это письмо, которая обратилась за помощью к нему, к секретарю областного комитета партии.
— Ах, братцы, братцы, — повторил он, — до чего же дорого обошлась нам механизация в колхозе «Озёры»! Ну что ж, — усмехнулся грустно, с горечью, — желаю вам счастья. Рубить березку не могу и разорением птичьих гнезд тоже никогда не увлекался.
Пожал им руки, проводил до двери и, сев за стол, разглядывал неровные, раскидистые строки письма, крупные, косые буквы, выведенные фиолетовыми чернилами.
— Вот и разбита семья! — не то подумал, не то сказал вслух.
Почему-то до него не доходил другой смысл этого события. А другой смысл заключался в том, что на земле зажглась еще одна новая большая любовь, и если разбита одна семья, то возникла другая, может быть, значительно лучшая, чем та, которая распалась. Если человек умирает, его же никто не тянет к ответу, — всякому ясно, что ничто не бесконечно на земле. А если умерла любовь, почему же в этом случае такое негодование? Тем более что на место умершей приходит новая, новым смыслом освещающая жизнь людей, разжигающая огонь новых чувств, новых порывов и взлетов.
45
Шел май, теплый, солнечный, радостный. Распускалась листва на деревьях, в скверах высаживали первые цветы; над Кудесной, выслеживая уклейку, кружились чайки. Юлия уже не валялась до полудня в постели, вставала ранними утрами вместе с Александром и, захватив альбом для набросков, тоже уходила из дому: он ехал с Павлушкой на завод, она шла куда глаза глядят. Часто Юлия сиживала на скамейке в Летнем саду, над рекой. Утренний воздух пах так, как пахнет в грозу — молниями, электричеством, озоном. Вдыхая его, она сидела одинокая, грустная; ветер с реки трепал ее легкий узорчатый шарфик, наброшенный на волосы, бил в колени, становилось прохладно, но она сидела, зябла и думала свои нерадостные думы.
