Александр Серафимович - Том 2. Произведения 1902–1906
Надбавочка*
Почтенные гласные московской думы расщедрились: товарищу городского головы отвалили вместо семи – девять тысяч в год.
Откуда такая щедрость и по какому случаю? А это уж исключительно всероссийская сердечность москвичей. Добрый народ, отзывчивый народ. Ну, и любят они Ивана Алексеевича. Само собой, эти девять тысяч Ивану Алексеевичу. Хороший человек.
Московское городское хозяйство трещит? Но ведь у Ивана Алексеевича тоже есть хозяйство, и этого не надо забывать. Насущные городские нужды не удовлетворяются? Но ведь и у Ивана Алексеевича есть насущные, насущнейшие нужды. Отрывать в теперешнее безвыходное время лишний рубль от городских ресурсов, говорите, это все равно, что клещами рвать мясо у Москвы? Но, позвольте, когда же наконец наступит время, когда можно будет сказать: ну, теперь все городские нужды удовлетворены, а ведь Иван Алексеевич – живой человек, он сейчас живет, вот в данную минуту, и потребности его нужно удовлетворить сейчас же, вот теперь. Ведь потребности-то не резиновые, удовлетворение чх не оттянешь на десятки лет (я говорю, конечно, не о городских потребностях).
Помимо всего, мотивом к отказу в прибавке Ивану Алексеевичу тяжелое финансовое положение города уже потому не может служить, что город сам виноват в том, что касса пуста. Как совершенно верно, изволил выразиться почтеннейший, уважаемый гласный А. П. Максимов, город безумно расточителен в… благотворении. Ну, поблаготвори раз, поблаготвори два, но не до бесчувствия же! Ведь это в конце концов надорваться можно.
Один работный дом чего стоит! Припомните только; описание этого знаменитого отныне дома в «Русском богатстве». Да и один ли работный дом?
Гласный Максимов вкупе с гласным Калашниковым предсказывает окончательную гибель города от перепроизводства благотворения.
Если бы управа, вместо того чтобы переливать из пустого в порожнее, придумывать какие-то дешевые квартиры, взяла да предложила думе сделать надбавочку… Ивану Алексеевичу еще на две тысячи, то есть до одиннадцати, тогда бы разговор другой был.
Гласный Максимов не сказал это, но должен был сказать, – во всяком случае, подумал.
Переселенцы*
Я в большом затруднении. Впрочем…
Он сидел на обрывистом берегу, измученный, усталый, бледный, костлявый. Возле змеился из-под пепла перебегающими искрами полупотухший небольшой костер, над которым чернел котелок с варившейся картошкой. Баба, такая же исхудалая, такая же костлявая, в таких же лохмотьях, с отвисшими пустыми грудями, кормила ребенка…
Кормила!..
И вовсе не ребенок, а маленький щеночек, желтый, с длинными тонкими руками и ногами, с старческим взглядом ввалившихся, с черной каймой глаз. Он не ловил губами соска, – пересохший рот был раскрыт, руки, ноги лежали в тряпках, как плети; только отвислый пустой живот медленно подымался и опускался.
Не пугайтесь, читатель, это далеко, это очень далеко…
Трое других ребятишек, таких же желтых, полуголых. Они не ползают, они лежат на земле…
Вечернее солнце косыми лучами глядит на землю, на воду, на дальний лес, на телегу, покрытую старой изодранной дерюгой…
Лошади нет – проели. Телега без лошади горькой насмешкой смотрит на этих странных людей.
– Ну да, да, переселенцы…
Я в большом затруднении. Говорить о том, что им больно, что их много, это уже старо и много раз переговорено.
Что же мне делать?
Я ничего не буду делать и ничего не буду говорить. Я только приоткрою синеющую даль, а вы взгляните, сами взгляните, а потом… а потом, как хотите. Можете сейчас же отвернуться, забыть.
А может быть, у вас останется тонкая, как острие, боль. Тогда лучше всего успокоить ее. Посетите сегодня литературно-музыкальный вечер в дворянском собрании.
Суворины сыны*
Пастух пас овец. Овцы разбрелись, собаки, растянувшись, мирно дремали, было скучно и нечего делать. Пастух захотел позабавиться и заорал благим матом:
– Ой, батюшки… ай-ай-ай… волки режут!..
Услыхали люди, бывшие в поле, и соседние пастухи, – прибежали, кто с колом, кто с вилами, а пастух закатывается:
– Хха-ха-ха!.. – а ничего нету, я вас надул.
Опять скучно, опять нечего делать, бродят овцы, дремлют собаки, и опять страшным голосом вопит пастух:
– Помогите, режут волки!..
Прибежали люди, кто с колом, кто с вилами, а пастух хохочет. Пришла ночь, забрались волки в стадо и стали резать одну за одной овец. Не своим голосом стал кричать пастух:
– Помогите… ой, помогите!.. Никто не пришел.
– Врет!..
С «Новым временем» стряслась подобная же история. Прославившийся издательством гр. Рамм утверждает, что передал круглую сумму некоему лицу для вручения редактору «Нового времени». Конечно, «Новое время» яростно отрицает получение этих денег. Публике прежде всего должно было притти в голову соображение, что тут просто месть со стороны гр. Рамма за разоблачения и нападки газеты на его издательскую деятельность.
Но это соображение почему-то не приходит, а приходят другие соображения.
– После этого в разгаре подписки одиннадцать дней в «Новом времени» не появлялось на меня никаких нападок, – говорит многозначительно гр. Рамм.
– Гм! – говорит публика, – понимаем…
В связи с этим делом гр. Рамма привлек за клевету некий Черман, бывший сотрудник «Нового времени». Гр. Рамм вызывает в суд в качестве свидетеля редактора «Нового времени».
Редактор благоразумно уклоняется от явки, а присылает заявление, что он нервно болен и просит допросить его на дому.
– Да ведь редактор «Нового времени» ежедневно бывает в редакции газеты и работает там по пяти, по шести часов; это нервнобольной-то! – восклицает гр. Рамм, – я докажу это.
– Дда-а! – думает публика, – это неспроста… Отчего бы ему и не явиться в суд, раз он чист…
И все мелкие факты, все замечания, полунамеки, все обстоятельства дела, – все ставится в счет не гр. Раммом, нет (что гр. Рамм?), а публикой, обществом, ставится в счет «Новому времени».
Но почему, почему же?
Ложь не проходит безнаказанно. Четверть века лжет газета, лжет во всех областях, во всех сферах, которых она только касается. Четверть века она развращает читателя, четверть века газета торгует совестью, правдой, торгует всем, что только дорого обществу. Чего бы ни коснуться – политики, внутренней жизни, оценки литературных произведений, вопроса об учащейся молодежи, – везде та же ложь, тот же общественный разврат, стекающий широким и грязным потоком со страниц знаменитой газеты
Так лжет оно [«Новое время»]. Но от времени до времени приходит расплата, и взоры всех обращаются на лгуна.
Да, господа, четвертьвековая общественная ложь стоит над вами, как проклятие. Не смыть вам ее всей вашей черной жизнью, и достаточно малейшего намека, малейшего повода, чтобы поверили самому тяжкому обвинению вас. Ведь общество не знает, когда вы говорите правду.
[Сарказм – могучее оружие…]*
Сарказм – могучее оружие. Но, как всякое оружие, оно слепо. И вопрос, против кого и против чего направляет его владеющий им, разом определяет физиономию владельца. Щедрин поражал сарказмом все, что было темного, пошлого, позорного, беснующегося мракобесием в русском обществе. Буренин в большинстве случаев обдает зловонной слюной все, что есть талантливого, благородного, чистого, светлого, все, что так или иначе освещает трудный человеческий путь. Скажи мне, как ты пользуешься смехом, и я скажу, кто ты.
Но, как есть человеческие лица, на которых ничего не написано и ничего нельзя прочитать: ни злобы, ни доброты, ни подлости, ни благородства, ни жестокости, ни жалости – или можно читать все это в странном конгломерате, – так часто нельзя разобрать, какие внутренние мотивы, мотивы ли пошлости, или мотивы служения общественным интересам заставляют людей осмеивать те или иные факты, те или иные общественные явления.
Нельзя этого разобрать, когда разворачиваешь «Русское слово».
Эта почтенная газета – не уличный листок. А раз так, общество вправе предъявлять к ней известные требования. Читатель постоянно натыкается там на самые странные издевательства. Гг. Горький, Андреев, Скиталец, Найденов постоянно фигурируют в карикатурах.
Сам по себе этот факт еще ничего не говорит. Печатный орган имеет право (нравственное, конечно) пользоваться, для того чтобы облекать в осязаемые формы свои мысли, не только словом, но и рисунком. Имеет право смеха. Но весь-то вопрос, над чем смеяться и как смеяться.
Вот не угодно ли взглянуть, над чем смеется «Русское слово». Во весь карьер несется лошадь с надписью «Дети Ванюшина». Сорвавшийся седок с оборванными в руках поводьями носит надпись «Неудачник», а внизу пояснительная подпись – «г. Найденов».
