Галина Николаева - Жатва
Все шевелилось, все двигалось перед ним — отступали перелески, выпрямлялись дороги, поднимались здания, и чем ощутимее становилось это движение, тем спокойнее делался он сам.
Перед тем как обсуждать вопрос на собрании, он решил посоветоваться с секретарем райкома. Он приехал в райком вечером, и, увлеченный своими мыслями, не постучавшись, толкнул дверь в кабинет первого секретаря. Стрельцов был один. Он поднял голову, увидел массивную фигуру Василия и вдруг отчетливо припомнил его первое посещение — вот так же, без стука, без предупрежденья, вырос тогда на пороге этот темноголовый, широкоплечий человек, с горячими, утонувшими в чащобе ресниц глазами.
Секретарь улыбнулся и поднялся навстречу.
— Что у тебя опять стряслось, Василий Кузьмич? Какая опять докука?
На зеленом сукне стола поблескивала островерхая крышку чернильницы. На черной лакированной крышке пресс-папье в тонком узоре цвели утренние краски Хохломы. Веселые и пытливые глаза секретаря улыбались навстречу. Все было знакомо в этом просторном кабинете.
Василий широкими шагами пересек комнату, отодвинул кресло и сел на него так, что ножки скрипнули.
И внезапное, без стука, появление его, и размашистый жест, которым он отодвинул кресло, могли показаться невежливыми, но причиной этого была не самоуверенность, а то, что он был целиком захвачен новыми планами и в увлечении своем не следил за жестами и поступками.
Андрей понял это и с интересом ждал разговора.
— Опять у меня докука! — улыбаясь и блестя глубоко сидящими темными глазами, заговорил Василий. — Ты, Петрович, как всегда, с одного взгляда видишь!
— Что опять у вас?
— А та у нас докука, что тесно нам. Хотим мало-помалу раздвигаться.
Василий рассказывал о своих планах и видел, как меняется лицо секретаря. Оно утрачивало обычное выражение собранности, настороженности. Казалась, что-то сильно обрадовало Стрельцова, обрадовало так, что резкие очертания лица смягчались, глаза теплели.
«Что это он? Отчего так слушает?» — думал Василий.
Когда Василий кончил, секретарь, не ответив ему ни слова, вынул из стола большой, сложенный вчетверо план района. Небольшие сильные руки его, с быстрыми коротковатыми пальцами, бережно развернули карту, разгладили примявшиеся листы.
Василий следил за этими ловкими руками. Он уже привык к неожиданностям в поступках секретаря и с интересом думал: «Чего он опять затевает?»
— Смотри! — коротко сказал Стрельцов.
На карте вокруг Первомайского колхоза был очерчен большой квадрат.
— Это мы на днях с эмтээсовцами сидели, с Валентинкой и с Прохарченко. Они тут плакались мне на трудность работы с малыми колхозами. Речь шла не только о «Всходах», но и о втором твоем соседе—о «Светлом пути».
Василий насторожился.
— Я думал только о «Всходах», — сказал он,
— А ты посмотри, как все здесь просится одно к одному. Видишь, вот центр, у вас в «Первомайском». Вокруг меж лесами почти по радиусу расположены пахотные земли. Смотри, вот тебе поля севооборота. Здесь луга, здесь огородные поливные участки, здесь твой кирпичный завод. Вот естественные границы будущего крупного колхоза — река, лесной массив. Ты только взгляни, как все ложится! Все условия для разностороннего многоотраслевого хозяйства. Колхоз, конечно, будет великоват, у нас в районе немного таких, но ведь здесь сама география диктует. Нельзя не использовать таких природных условий, тут все тяготеет одно к одному. Какое хозяйство можно создать! Как люди заживут!
Чем дальше слушал Василий, чем пристальнее вглядывался он в план, лежащий на столе секретаря, тем очевиднее становилось, что все здесь действительно «тяготеет» одно к другому, что само расположение полей, лугов, отгороженных рекой и лесными массивами, как бы говорит: «Здесь должно быть одно хозяйство». Еще не прошло у него чувство опаски и некоторого недоверия к неожиданному предложению, но уже казались ему явно ограниченными собственные замыслы о соединении с колхозом «Всходы», уже всплывало предчувствие такого размаха работы, который не брезжил еще полчаса назад.
Он оторвал взгляд от плана. На зеленом сукне стола мелькнули, словно двинутые куда-то, блестящие островерхие крышки чернильницы, веселое пресс-папье, стаканчик с карандашами. Он на миг смежил ресницы. Качнувшись, раздвигались стены леса, перемещались поля севобборота, вырастали новые фермы с автопоилками, и запавшая в память курносенькая девушки из «Всходов» шла полем впереди подруг, и уже не обидой, а неомраченной радостью светилось круглое лицо ее. Василий ощутил веселый холодок внутри и легкое покалывание в ладонях. Он снова поднял глаза. Все вокруг него изменилось. Он привык приходить сюда гостем и учеником, привык с надеждой смотреть на Петровича и ждать ответа, атеперь Петрович стоял перед ним и вопросительно смотрел на него, надеясь и ожидая ответа. И Василий уже знал, что ответит согласием, что не только согласится, а ухватится за новую идею, будет жить ею, потому что она была как раз то, чего он ждал.
— Все условия для большого хозяйства налицо, Василий Кузьмич, — сказал Стрельцов. — Дело в руководстве… Все дело в руководстве, — что ты нам скажешь?
— Не разом… — хриповатым голосом ответил Василий.
— Конечно, не сразу! Кто ж такие дела делает сразу? Поговорим, разработаем предложение, обсудим на колхозном собрании, посоветуемся с народом. Если народ поддержит, то после уборочной приступим к делу. Ты посмотри, как все складно получается.
Они опять наклонились над планом.
— Молочные фермы надо перенести во «Всходы», по-. ближе к выпасам, — говорил Василий, все более увлекаясь, но еще сдерживая увлечение, — а свинофермы сюда, к картофельным полям. Тут, конечно, для животноводства будет простор, можно развернуться.
Андрей смотрел на его сосредоточенное и разгоряченное лицо с тем особым волненьем и гордостью, с каким смотрят на любимое и удачное созданье рук своих. И снова вспоминал он, как два года назад ворвался к нему сердитый и еще незнакомый председатель отстающего колхоза, вспоминал двухлетний путь с его многими ошибками, но с такой целеустремленностью и направленностью, которые заставляли верить в него. Но только теперь, когда Василий встал у грани своих новых, еще не раскрывшихся возможностей, Андрей понял всю меру сил, заложенных в этом рослом смуглом человеке с мрачноватыми горячими глазами, с атаманской повадкой, и предвидение нового человека, формировавшегося на глазах, взволновало секретаря.
«Второй Угаров, второй Малышко растет у нас в районе. Дайте срок, рядом с лучшими встанет и ни перед кем не спасует».
Они говорили долго, а, когда Василий выходил из кабинета, в приемной он столкнулся с Угаровым и Малышко. Угаров оживленно говорил, а Малышко слушал, прищурив строгие глаза. Казалось, они были поглощены друг другом. С Василием оба поздоровались мельком. Раньше Василий пристально и с некоторой долей зависти присматривался к ним, при встречах старался подойти ближе, поговорить с ними, послушать их и самолюбиво ловил знаки их интереса и внимания.
Сейчас он прошел мимо, не задержавшись. После принятого решения и после разговора с секретарем райкома у него появилась такая жадность к большому задуманному делу и такая уверенность в правильности и успехе замысла, что ничто другое уже не занимало его.
Он чувствовал себя другим человеком. Еще никто, кроме секретаря, не увидел скрытой в нем и готовой развернуться во весь размах силы, но сам Василий знал, что пройдет еще немного времени, и уже не он к Угарову и Малышко, а они к нему будут присматриваться с внезапным любопытством и пробудившимся интересом, удивленные его размахом, его волей, его деловой хваткой.
Он твердо знал, что будет именно так, а не иначе, и твердое знание это жило в нем, заполняло его и поднимало над теми заботами мелкого самолюбия, которые порой занимали его прежде. В ровном шаге его, в спокойно сосредоточенном взгляде было что-то такое, от чего зоркий Угаров невольно оглянулся и посмотрел ему вслед.
Василий приехал домой веселым и молодым, каким Авдотья давно не видела мужа. Еще не раскрывая всего замысла, в полнамека он отрывисто и коротко рассказал ей о большом и богатом колхозе, который жил в его воображении. Не столько отрывочные слова его, сколько молодое, вновь кипевшее в нем веселье объяснили Авдотье все, чем он зажил.
«Вот он, Вася мой! — думала она с радостью и волнением, вновь узнавая в нем того Василия, того «тракториста под красным знаменем», которого она полюбила когда-то. — Я ж ведь знала, я ж ведь чуяла, что он такой! Еще никто и не знает всей его силы, еще, может, только я одна и знаю, какой он есть, какой он будет!»
Ей и радостно и боязно было видеть, как меняется ее муж: радостно — потому, что весело было любить его такого, боязно — потому, что страшно было отстать от него. И уже не материнская любовь-жалость, а давняя девичья, удивленно-счастливая любовь к мужу, любовь-гордость, снова через многие годы возвращалась к Дуне.
