Рустам Валеев - Браво, молодой человек!
Она бы, наверно, сошла с ума, если бы не вышла замуж. Это был случайный человек, внимательный, ласковый, любил ее, но это был не тот, не он, он ушел сам, и когда он ушел, она о п я т ь поняла, что это был случайный человек, не тот, не он, и она поняла, что есть только одно: искать и найти, быть вместе, найти — может быть, он уже не тот; нет, что-то от него, давнего, останется! и если все-таки другой? — все равно! — и это было уже предвестье надежды, тех дней, когда они оба, вместе, будут верить в лучшее, чего хотят и к чему идут люди в огромной доброй стране.
— Иди, Рустем. Уже поздно.
— Разве уже поздно? Мы ведь только что, кажется, вошли сюда, и на улице стоял зной.
— Иди, Рустем.
— Поцелую тебя и пойду.
— Поцелуй меня и иди. Я провожу тебя.
— Я еще раз тебя поцелую. Не провожай, не надо. «Я просто ушел по делам. И потом вернусь домой, с ю д а».
— До свидания.
— До свидания, Жанна. «Не надо говорить «до свидания».
…И потом вернусь домой, с ю д а.
2Ночь была.
Плотный, окрепший от запахов полыни и чебреца, речной влаги и мокрого тальника ветер шел по улицам, над улицами, и замедлялся, сойдясь с плотной, но уже мертвеющей духотой исчезнувшего дня.
Выходили на небо, помаргивали звезды.
Рустем подошел к калитке и постоял с минуту, потом осторожно повернул кольцо, и оно не звякнуло; и калитка даже чуточным скрипом не скрипнула. С той же осторожностью он ступил на крыльцо и миновал сени и, не зажигая света, прошел в комнатку и лег, тихо раздевшись.
Он услышал короткий, неполный вздох матери. Он улыбнулся и затаил дыханье, ожидая, что она спросит: «Где был?», и он ответит, как всегда отвечал, что-нибудь вроде: «Да-а, с ребятами гуляли», «Да-а, проводили девчонок». А потом уснет, вздохнув еще раз, но уже успокаиваясь, освобождаясь от своих ей одной ведомых мыслей; и он уснет, подумав напоследок: ну чего это всегда она не уснет, когда его нет, ведь ничего с ним не случится; он парень спокойный, ну, а если что уж там подвернется злое в темной улочке — он, будь здоров, не поддастся!
Ну, обо всем том она знает и теперь она не боится за него, как за мальчишку семнадцати лет. Вот о чем она думает-боится: а с кем это он бродит по ночам? Не вертихвостка ли, у которой мокро намазанные краской губы, а на голове целая копешка красных волос, а ягодицы с кулачки и тоненькая юбочка бесстыдно липнет к ним? да и гуляет ли он всамделе с девушкой, есть ли она у него, господи?
Ох, смешные старушечьи разговоры доводится слушать иногда Рустему! Зайдет к матери подружка Гульниса. «Почайничать я к тебе», — замогильным голосом скажет тетка Гульниса, черная грусть на лице.
«Что ты такая?» — спросит мать.
«Уф, алла, прежде времени сойду я в могилу! — скажет подружка. — С сыном я ссорюсь, плохая у меня жизнь. Да как же… да стыдно перед людьми… двадцать шесть парню, а без жены».
«Чего ссориться-то, — скажет мать, — хороший у тебя сын».
«Хороший! Оттого и ссорюсь, что душа у меня сын. Так чего ему собственные колени обнимать… Уж как бы ему сладко было жену обнять!..» — И всхлипнет тетка Гульниса.
Рустему не утерпеть — он хохочет.
«Молчи, ирод! — трясет сухим кулачком соседка. — И от тебя мать радости не видит!»
Но вот сын тетки Гульнисы женился. Заходит она почаевничать.
«Что-то ругалась ты шибко со снохой, — говорит мать.
«У-у! — обрадованно воскликнет соседка. — Слава богу, и ругани хватает, и всего… Внука вот жду. Слава богу, хорошая у меня жизнь!»
Сиротливым взглядом смотрит мать на свою подружку.
…Опять он услышал неполный, прерывистый вздох матери. Он завозился на кровати, хлопнул одеялом.
— Мама, — окликнул он тихо, — мама…
Она не ответила.
Спит, подумал он тревожно, спит? Ведь не спит!..
Послушай, что я тебе скажу о Жанне, о нас, как я хочу вернуть мой вчерашний, мой лучший день, может быть, самое лучшее из того, что вообще когда-нибудь будет.
А для матери в прошлом — слепая обида, смерть и еще одна смерть.
Очень все не просто.
Глава шестая
— Гора с горой не сходится, — произнес Панкратов, мрачновато посмеиваясь, — а человек с человеком всегда. В особенности, если в огромном государстве всего два арматурно-изоляторных завода и эти человеки оба специалисты по изоляторам.
Минорное настроение захватывало иногда Панкратова в самые неподходящие моменты и в местах, плохо приспособленных для каких-либо душевных излияний. Они сидели в одном из кабинетов заводской конторы, был уже шестой час, контора пустовала, только у себя сидел Галкин и говорил по телефону с Челябинском, у себя сидел Мусавиров и ждал, когда будет можно зайти к директору обсудить вопрос о переходе на полную нагрузку туннельной печи.
Рустем с Панкратовым тоже были приглашены на совет.
— Ну-ну, — сказал Рустем, легонько подбадривая Панкратова, но глядя, однако, не на него, а в окно. Над городскими крышами в сумеречном воздухе посвечивал минарет мечети. Заводской дым, в безветрии сбитый очень плотно и похожий на черную грозовую тучу, тащился в сторону города.
— Два завода, — повторил Панкратов. — Ты, конечно, помнишь, какие стояли здесь мастерские? Там-то родилась, — он помолчал торжественно и печально, — родилась и погибла огромная идея Георгия Степановича Галкина. Может быть, давно бы у нас изготовлялись стеклянные изоляторы… впрочем, специфики я не знаю и не знаю, что бы там изготовлялось. Но наверняка — идея была огромная! Она погибла…
— Но жив творец, — сказал Рустем. Дым окутал минарет мечети. Полумесяц посвечивал едва-едва. — А кто же второй спец?
— Да и творцу всяко приходилось. — Панкратов резко замахал рукой.
— И не пропала, кажется, идея. Кто же второй спец?
— Самый подлый народ не трусы, не завистники и не бездарности. Кто хвост по ветру держит — вот кто самый подлый!.. — Он опять мрачновато посмеялся. — Быть всегда правым, никогда не ошибаться — это ли не уютно? У Мусавирова голова варит…
— И они опять могут работать вместе? — потрясение воскликнул Рустем. — Теперь, когда мечта Галкина о славном заводе…
— Он может все.
— Да не он! Георгий Степанович! Как он может спокойно ходить, жить, когда его вражина под боком?
— А что же ему делать?
— Снести ему башку!
— Я не уверен, что чувство мести — наилучшее чувство.
— Это честное чувство!
— Все дело в том, что это, как ты говоришь, честное чувство кормится только нашими невзгодами. Всегда, когда нам трудно, когда несправедливые люди теснят нас — всегда нам кажется: минует это время, наберемся сил — глотки им станем рвать. И вот нам легче, лучше, прежние враги безопасны, и мы даже перестаем обращать на них внимание.
— Все кажется логичным, и так бывает в жизни, — сказал Рустем, — но все это чепуха!
— Допустим, — согласился Панкратов. — Допустим, — повторил он тупо. — Но хватит ли сил? Он не молод, обременен заботами. Хватит ли теперь у него сил на это, как ты говоришь, честное чувство? Да и самой ли первой оно необходимости, это чувство?
— Сил хватит честному человеку.
— Честному человеку всегда чего-нибудь не хватает, — сказал Панкратов.
— Но честному человеку не надо внушать себе… себе и другим гадких мыслей!
2— Зря ты звал меня, Степанович, — сказал Панкратов, — зря, потому что ни бельмеса не смыслю я в ваших арматурных делах. Я строитель.
— У Панкратыча опыт большой, — сказал Рустем, — он у себя ударную стройку разворачивает. На полную нагрузку!
— Но нам такой шум ни к чему, — сказал Мусавиров, медленно оглядывая всех, кто находился в эту минуту в директорском кабинете.
А здесь были еще начальник цеха Варакосов, старый, с больным сердцем, инженеры из техотдела, и среди них два очкарика. Очкарики принадлежали к тем молодым людям, которые слишком пренебрежительно говорят о том, что есть, но с восторгом о грядущем и имеют явное расположение к мудрым шефам, иные не делая из этого тайны, иные скрывая. Но один из них, чем дальше, тем больше, утверждался в этом своем качестве (к нему очень шло прозвище «Оптимист»), второй, наоборот, из восторженного юноши превращался в свою противоположность. Этого Рустем называл про себя «Пессимистом».
Так вот, когда Мусавиров сказал, что такой шум не нужен, Пессимист глянул на него упирающимся взглядом, даже стекла очков посветили в сторону начальства тускло. Оптимист — очень заинтересованно, стекла очков сверкнули лучезарненько.
— Ну, приступим, — пригласил Галкин, и оба очкарика придвинулись к нему ближе, подтолкнули, один и другой, раскрытые папки. И Пессимист с хмурым видом стал тискать пальцами мясистый, зловеще краснеющий нос. Оптимист уставился на Мусавирова.