Матвей Ройзман - Эти господа
— Семейное счастье! — тихо сказал Канфель. — Вы замужем?
— Была! — со вздохом ответила Ирма. — Моя жизнь похожа на трагедию. Я измучена ею до безумия! — Танцовщица вытерла батистовым платочком пот на шее и продолжала: — Восемнадцати лет я вышла замуж за офицера русской армии. Мы прожили два года. Во время революции муж был убит на фронте своими солдатами. Его друг, адвокат… Хотя он тогда был начальником милиции…
— При Керенском все юристы комиссарили! — вставил фразу Кайфель. — Не секрет, кто этот адвокат?
— Пивоваров!
— Блондин? Немного заикается? — Ирма, утверждая, кивнула головой. — Он бежал за границу?
— Да! Мы два года жили за границей. Потом мой заика сошелся с богатой вдовой, и я бросила его! Я вернулась в Россию. Меня никуда не принимали и безбожно третировали. Я вышла замуж за фабриканта…
— Не секрет?
— Пока секрет!
— За русского?
— Нет, за еврея! — Ирма повернулась на бок и закрыла глаза. — Вообще, евреи прекрасные семьянины. Мы жили душа в душу. Год назад его выслали в Соловки!
— Похоже на юмористический рассказ!
— Спросите любую интеллигентную женщину, которая пострадала от революции! Мы все пережили этот юмористический рассказ!
— Что же дальше? Опять замуж?
— Я — женщина, мосье!..
Канфель и Ирма пошли под теневой навес. Ирма села. Заложив нога на ногу, напудрилась и поправила прическу. Солнце нарумянило ее щеки, оголенные плечи, она похорошела на глазах Канфеля, и он самодовольно посматривал на сидящих под навесом мужчин. О достоинствах женщины Канфель судил, придерживаясь жеребячьей формулы отблестевшей золотой молодежи:
— Мордашка плюс фигурка плюс ножка! — Впрочем, к этому он всегда добавлял: Omnia praeclara rara! Все прекрасное редко!
В действительности Канфель за свои тридцать лет испытал только одно чувство к женщине, которая остановила его жизнь, наполнила ее радостью, страстью, ревностью и, как бутылку шампанского в лед, погрузила в сугробы белых ночей. Цыганка-хористка Стеша два года жила с Канфелем, этой зимой ушла от него, сказав, что у нее есть жених, а любила она Канфеля, чтоб иметь друга и источник для приданого.
— Вы думаете, только у интеллигенток такая паршивая судьба? — спросил Канфель. — А у интеллигента? Еще хуже! Возьмите хотя бы меня. Разве в прежнее время так обращались с юристом? В какое учреждение ни придешь, — мальчишка сидит на мальчишке! И относится к вам, как ревматик к шестому этажу! Ему еще учиться надо, а он уже командир: без доклада не входи, в очереди сиди, марки наклеивай, и ты же во всем виноват! — Канфель подвинулся к Ирме поближе и продолжал полушопотом: — Перед от’ездом я был на одном собрании, и какой-то мастеровой буквально сказал: «Ходят в спинжаках и мажут голову пиксуаром — интеллигентишки!» Вот как говорят об интеллигенции, о соли земли! А кушанье, даже советское, без соли — это невеста с провалившимся носом!
— Вы тонкий наблюдатель! — похвалила Канфеля танцовщица. — Только мы с вами бессильны!
— Иногда хочется отвести душу! — признался Канфель и, наглея, прикоснулся к голой икре Ирмы. — И главное, чем виновата интеллигенция? Нас упрекают, что мы хотим иметь пару тысяч на сберегательной книжке! Да, хотим! А советская власть нас обеспечила под старость? А что будет делать мой сын — я знаю?
— У вас есть дети? — удивилась танцовщица, быстро отодвигаясь от Канфеля.
— Нет, это я для примера! — опять подвинулся к ней Канфель. — Примут моего сына в школу или не примут? Получит он высшее образование или не получит? А в наше время молодой человек без специальности, как без брюкI
— О, вы очень откровенны, мосье! — проговорила Ирма, шаловливо толкнув плечом Канфеля. — За это я тоже буду откровенной. Вы спросили, хочу ли я замуж. Хочу! Не для себя, для моей девчурки. Сейчас она дочь сосланного лишенца, и ей закрыта дорога! Ради нее я пойду замуж за урода, но за коммуниста! Я согласна на партмаксимум, но при одном условии: муж должен усыновить мою девочку, чтоб она имела все права!
— Вы настоящая мать! Мне бы это и в голову не пришло! — признался Канфель.
Он повел Ирму за руку к воде, песок, как пух, утопал под ступней, изредка попадал камешек, — Ирма вскрикивала и, болтая руками, прихрамывала. Они сходили в море, дно медленно, постепенно опускалось, впереди красными и синими поплавками маячили женские головы в резиновых чепцах. Море лежало, как ангорская кошка, потягивалось на солнце и лапой играло со скользким лучом. Море встречало мурлыканьем, зеленым сияньем глаз, влекло к горизонту, воздух легчал, ноги требовали бега, руки — взмаха, гортань — крика. Ирма не умела плавать, нагнулась к воде, шлепала ладонями по поверхности, и море било мокрой лапой в лицо. Когда вода поднялась до поясницы, Канфель, колотя по воде руками и ногами, поплыл; но вскоре, устав, опустил ногу и стал ею отталкиваться. Дно провалилось под ногой Канфеля, он нырнул с головой, испугался, забарахтался и, наглотавшись воды, насилу выбрался наружу. На берегу он танцовал на одной ноге, выбивая воду из уха, отхаркивался и злился, считая виновницей всего танцовщицу, которая тоже сердилась, расчесывая намоченные волосы. Волосы ее у корней были черные, в середине — светлорусые, на конце — темнобурые; локоны, до купанья спускавшиеся спиралью на уши, развились, Ирма сняла их, обмотала каждый вокруг пальца и положила на солнце. Это еще больше разозлило Канфеля, и, ожесточенно вытираясь полотенцем, он сошел к морю, чтоб ополоснуть замаранные песком ноги. (Второй Канфель стоял на голове, дрыгал левой ногой, плюнул, и плевок снежинкой опустился на его лицо.)
— У вас на голове сусальное золото! — сказал Канфель одеваясь.
— Я привыкла к перекиси! — ответила Ирма, перекинув волосы через голову на грудь и глядя сквозь щелочки. — Меня приучили к ней! — поправилась она. — В Европе все интеллигентные брюнетки красятся! Так хотят мужчины!
— Значит, вы — мужская игрушка!
— Это недостойно джентльмена! — воскликнула Ирма. — Вы сделали нас такими, и вы же оскорбляете нас!.
Она причесалась, приколола шпильками-невидимками локоны, накинула на себя кашемировую шаль и, взяв простыню, пошла с пляжа. Канфель схватил пиджак, полотенце, вприпрыжку побежал за танцовщицей и, догнав ее, взял пальцами за локоть:
— Вы капризны, как море! — вкрадчиво сказал он. — Наш разговор натолкнул меня на одну мысль! Судьба женщины и судьба еврея — две капли воды! Например: еврею разрешали жить в Венеции, но за это обязывали давать под проценты деньги! Когда еврей давал, ему кричали: «Ростовщик!»
— Мой фабрикант говорил приблизительно то же! — проговорила Ирма, не глядя на Канфеля. — Хотя его никто не трогал!
— Не трогали, но кричали, как обезьяны в клетке!
Зажав в правой руке стэк и левой натягивая повод, на пегой кобыле проскакал граф и козырнул Канфелю. Достигнув набережной, граф ударил стэком по крупу лошади, но, когда она пошла рысью, остановил ее и повернул назад. Он принял богоподобный вид и последовал за Канфелем и Ирмой, считая нравственным долгом быть в курсе личных дел обитателей «Пале-Рояля».
3. ВРАЩАТЕЛЬ
Вагон трамвая был открытый, низкий, с куцыми площадками, без продольного прохода между скамьями и столичному трамваю годился в правнуки. Хватаясь за поручни, кондукторша прошла по боковой подножке и оторвала Мирону Мироновичу, пред’явившему профсоюзную книжку, билет за шесть копеек. На улице Революции вагоновожатый зазвонил в прикрепленный к ручному тормозу колоколец, вагон замедлил, передние пассажиры стали топать, шикать и хлопать в ладоши. Мирон Миронович привстал и увидел, что между рельсами стоит старая свинья, а мальчонка, одной рукой придерживая штанишки, — единственную свою одежду, — другой хлещет свинью прутом. Издавна свиньи в роду Мироновых считались предвестницами несчастья: на бабку Мирона Мироновича за день до внезапной смерти набросился боров, отцу Мирона Мироновича перед банкротством подарили дюжину поросят, сам Мирон Миронович перед бедой частенько видел во сне свиней, и боялся их, как нервные женщины мышей. Он мысленно обругал вожатого, слез с трамвая, подумав, что ему не будет удачи и что лучше вернуться в гостиницу. Но, думая, он уже кружил по уличкам, переулочкам, расспрашивал евпаторийцев, евпаториек, советовался с шоколаднолицым милиционером и, выбиваясь из сил, достиг Мойнакской. Сбитый с толку нумерацией домов, Мирон Миронович исколесил Мойнакскую, Узкий переулок, из которого опять попал на Мойнакскую, а из нее выскочил на Хозяйственную, к зеленой калитке дома № 42.
— Здесь живет Перешивкин? — крикнул Мирон Миронович, дергая ручку звонка.
Учитель выглянул из окна, опустился по ступенькам, подошел к калитке и, ковыряя в зубах спичкой, сказал:
