Юрий Ефименко - Маленькая повесть о двоих
Там подумали и ответили, что до порта никто за машины «Петропавловска» ручаться не может. Это первое. Во-вторых, прошло много времени. Куда прикажете бросаться? Остается сообщить всем. А больше ничего не поделаешь, действительно. Ничего.
…Он очнулся и удивился, что так много света. Так ярко! И не сразу понял, что это солнце.
Он лежал в постели.
—◦Что за чертовщина,◦— сказал он, выбираясь из-под одеяла. И огляделся. Собственный дом. Родная постель. А за окном полудний день и совершенно солнечный! Шторм, промокшая темень — будто из кошмара. И он еще раз, вспомнив их, произнес: — Ну и чертовщина!
Сколько же он провалялся?
Он чувствовал себя здоровым. В нем быстро соединялось множество проводков, недавно и резко было оборванных, что связывали его с тем, кто, что и где он есть. И первым его открытием было — как он страшно голоден!
—◦Кто-нибудь живой!◦— крикнул он.
И услышал шаги. Дверь раскрылась. Ворвался Ник, за ним, пропустив собаку, вошла Мари. В длинном платье, в котором женское тело непременно кажется легче, подвижнее. И все равно он сразу заметил, как цеплялась усталость за каждое ее движение. Как же она измучена! Он никогда не видал ее настолько вымотанной.
—◦Мари, я лезу в горы!
—◦Ник, ты поломаешь ему ребра!..
—◦Мари! Я принесу тебе горных фиалок!
—◦Они бывают?◦— присела она рядом, опустившись медленно, осторожно, а спрашивая, ласково провела ладонью ему по лбу и щеке.
—◦Знать не знаю! Но я здоров бешено!
—◦Спасибо!
—◦Что было?
—◦Ничего.
—◦После коньяка бесповоротно отупел. Ничего не помню. Ты меня спаиваешь?
—◦Да. Ты спокойней.
—◦Спокойней? Вот стану алкоголиком, а ты тогда — девушкой одинокой и беззащитной, начну к тебе приставать с оч-чень неприличными предложениями… Я долго валялся?
—◦День. Ты бредил.
—◦Да? Интересно — о чем?
—◦Ты беспокоился о человечестве,◦— улыбнулась Мари, и оттого, что лицо ее осунулось, а в глазах не рассеивалось напряжение, как бывает, когда усталость изо всех сил пытаются скрыть, улыбка вышла тихой и грустной.
—◦Слава-то богу, хоть в бреду о других подумать! Все-то — о тебе да о турбине. Как она?
—◦Лучше, чем ты. Сейчас накормлю. Разогрею.
—◦Мари! У меня сегодня праздник!
—◦Какой?
—◦Я вижу тебя, я слышу тебя, я глажу твою руку, шею, лицо, пип!◦— он нажал на нос, как на кнопку.◦— Я никуда не полезу, ни в какие горы. Без тебя — никогда никуда! Возлюбленная моя…
Он бережно прижал к себе ее голову. Они опустились вместе на подушку, и он продолжал ее гладить со всей теплой легкостью, на которую способен лишь сильный и крепкий мужчина, и не прерывал эту драгоценную, хрустально позванивающую цепь нежных слов.
Господи, ну как же нужны двое друг другу!
Неужели не замечают, как тяжело у меня болен взгляд? Какие невыносимо скверные глаза? Меня высасывает пустота, что подле моей души. Меня все больше увечит то, что нет рядом человека по имени Она.
Но не отступлюсь: да здравствуют Двое!
Да здравствуют Двое — в испытаниях и в радости, в дороге и в квартирном покое, в раздумье и веселье, в друзьях и врагах, в заботах и мечтах, в делах и в объятиях, в сомнениях и в открытиях — в жизни: да здравствуют Двое!
Баллада о республике
Гражданское устройство в каждом государстве должно быть республиканским
И. КантЭтот номер «Пионерской правды» попал мне в руки совершенно случайно. Машинально начал просматривать его: чем это там живут нынешние пионеры? И вдруг наткнулся: «Какой мальчишка не мечтал быть Спартаком, Суворовым или Чапаевым? Кто из нас не представлял себя в атаках на Халхин-Голе, в тревожном небе Испании?..» И подписано — Дима Матвеев, Москва.
В тревожном небе Испании!..
И тогда я немедленно позвонил Савскому в Киев. Савский к тому времени выздоровел. Выслушал не перебивая, и согласился, что все может быть, все, конечно. И дело-то совсем не в законах распространения информации…
Через месяц от него письмо, а еще через месяц — следующее, толще прежнего. Когда я сложил их вместе, прочел внимательно, сократил и наново переписал, говорят — литературно обработал, получилось вот что:
«Самолет еще боролся за жизнь. Медведкин умирал.
Перебои учащались… Двигатель отплевывался, харкал своей черной кровью и все-таки честно тянул машину. Медведкин не чувствовал сердца — затерялось в боли и свинцовой тяжести. Оно выталкивало алую кровь из его иссеченного осколками тела и молчало.
Самолет шел как пьяный — мотался из стороны в сторону, натыкался на тучи, бодал и вдруг сползал бессильно, затем медленно, вяло поднимался и брел неровно дальше. Неизвестно куда. Медведкин почти ничего не различал сквозь кровь на глазах. Сознание слабыми вспышками. Отталкивался от стенок кабины, от приборов, снова ударялся, не выпускал штурвала и не представлял, куда летит. Ему важно было лететь и лететь. Он понимал, что вот-вот умрет. И не над красными песками Гвадалахары!.. Не долетев до Испании. Ко всем чертям, ему — выжить, ему — долететь! Никто не должен умирать, если знает, что не должен!.. Он это знал более всего и потому, вероятно, и был все еще жив.
Оба продолжали, и каждый сам по себе: самолет — тащить, наверное, до своих, до своей стоянки и своего механика, Медведкин — умирать и не сдаваться все равно. И тянулись под ними поля Украины.
Но что же, скажите, непременно скажите: мир — уже весь Республика?»
Савского я встретил гораздо раньше, чем Дымбу. Гулял по Выставке достижений в Киеве, присел передохнуть в сквере, попросил у соседа по скамейке прикурить. Пожилой, грузный мужчина с тростью повернулся ко мне и, не изучая, достоин ли я внимания, протянул зажигалку: «Извольте!» Разговорились понемногу. Слово за слово дошли до войны. А тут и пошло. Он воевал, а я всегда расспрашиваю фронтовиков. Большая война была, и много на ней случилось, а свидетелей все меньше. Стараюсь запомнить, кое-что и записать, чтобы сохранить и разобраться во всем. Всего хватало. И сколько ни написано о войне книг, а точку ставить рано.
Рассказывая, Савский не упирался в собственные подвиги, спорил сам с собой, перебивал себя, возражал себе же, а иногда махал вдруг рукой: «Э, не так! Бреханул малость!»
Под конец, прощаясь, Савский взял меня под руку: «А вот погодите недели с две, приедет Дымба. Есть такой… Так мы с ним — вдвоем для точности лучше — поведаем про друга. Позвоните и приходите. То есть — приезжайте. Забыл, что вы не киевский… Был у нас с ним самый особый друг. Медведкин. Он — без вести…»
А увиделись мы через год.
Савскому стало плохо, разболелся, казалось, и не выберется. Написал мне об этом и сообщил к тому, что и Дымба прибудет. Дело определенно такое: плачет по нему, Савскому, Байково кладбище, стало быть. А обещание есть обещание. И затягивать больше нельзя…
Жена Савского, седая встревоженная женщина в шали внакидку, словно боялась дверного сквозняка, провела к нему. Увидел я Савского и понял: в письме он еще хоть и мрачно, а силился пошутить. То-то и хорошо, говорю ему, если человек шутит, значит, жив и поживет.
—◦Ну, ну,◦— отмахнулся Савский.◦— А вот и Дымба у нас. Дымба, иди-ка сюда!.. Знакомься.
Дымба симпатичный. Мне нравятся такие: массивные, с добрым и круглым лицом, руки крепкие, пальцы толстые, а движутся и берут аккуратно, нежно. Ему подставили табуретку. Табуретка, слишком эстетичная, запищала. Дымба привстал.
—◦Сиди, сиди,◦— слабо проговорил Савский.◦— Авось выдержит. Если что — поверим в глаза твои голубые. Сама виновата, значит…
Помолчали мы немного. Друг на друга посмотрели.
—◦Только не заводись,◦— жалостливо попросила Савского жена.
—◦Ладно, ладно,◦— выпроводил ее Савский и скомандовал. — Давай вспоминать, Дымба… О Тарасе Медведкине — память терзать не надо. Все при нас. А чего бы не упустить!..
Дымба опустил голову. Савский прикрыл веки. За окном крутилось ненастье, заливало стекла, ветер назойливо стучался в форточку. Хлюпало. Ни дать ни взять поздняя осень.
—◦Начнем с последнего дня,◦— строго сказал Савский.◦— Я начну. И не спорь, Дымба, слышишь? (Дымба между тем — ни слова!) Помнишь-то день был какой — самая настоящая весна началась! Апрель. Солнце по-человечески установилось: висит, никакими тучами не заметает. И ясность — твердая! Пригревало самым серьезном образом — только подставляйся и млей! А ветер запахи от земли отрывал — в голове карусель и звон! Толковая была весна!
—◦Еще облака нормальные стали,◦— прибавил тихо Дымба.◦— Идут друг за дружкой. Ну и как их напудрили, причесали там…
—◦Там — это где?◦— едко перебил Савский.
—◦Да на небе же,◦— повинился Дымба.◦— Для красы вырвалось.
Эге! А как, оказывается, Дымба умел говорить! Произносил особенно: старательно, бережно. По-моему, он любил слова сами по себе, как добротно сделанную вещь. От его речи теплело на душе.
