Иван Лепин - Льгота
Илья Трофимович написал в Пензу. Что Сергей? Посылал ему поздравление, но ответа не последовало. Обиделся. Вот ведь каким мелочным оказался! Хотел отхватить куш от того, что ему не принадлежало. Подозревает, будто мать подбили на завещание Игорю. Но как ему доказать, что было совсем иначе, что она сначала даже на него, Илью Трофимовича, хотела оформить это завещание, а он отказался: «Мы ведь с Верой в годах…»
Пробежал взглядом по стенам — что бы еще выкинуть? Рамки с семейными фотографиями — реликвия. Отрывной календарь? Скоро кончится год, можно календарь уже и снять. Далее. Икона. В верхнем левом углу, покрытая вышитым рушником. Это вещь матери. Пусть побудет. Еще один цветок, почему-то оказавшийся на полу. Летом он буйно и красиво цветет. Огонек называется. Забыли отнести его к Дарье.
Вышел в кухню. Рассохшаяся табуретка! Сколько раз Илья Трофимович точил на нее зуб, да Вера Игнатьевна всегда останавливала, не давала ее порубить: «Может, подклеишь…» Он пытался и склеивать, и укреплять гвоздями — бесполезно. Теперь самый раз бросить ее в огонь. Вместе с открытками.
На улице, у дверей коровника, заметил прислоненный к стене ременный кнут. Подержал в руке, хлопнул для чего-то и тоже бросил в костер.
— Зачем? — сожалеюще спросила проходившая мимо Вера Игнатьевна.
— Пригодится, думаешь?
— А вдруг… Мало ли в жизни чего случается.
— Нет, Вера, такие случаи — не для нас. Мне сейчас хоть сто миллионов давай, не вернусь в село. Стыдно. — Он надвинул на лоб поношенную шапку. — Скажут: Трофимыча-то нашего только помани, он и в Антарктиду за приманкой поедет, а мы считали его человеком неподкупным. Скажут так, Вера, и правы будут. Меня ведь в город поманили — Андрей, помнишь? — и я клюнул на городские выгоды, обольстился льготами… Дрянным оказался я человечишком. Себе на уме, расчетливым. А потому жить рядом с теми, кто считал меня порядочным, мне стыдно… Ладно, хватит об этом. Скажи лучше: ты свои кособокие сапоги намерена сжигать — нет?
16
Заведующая нотариальной конторой Дудина была женщиной без эмоций. На строгом, властном лице Игорь Чевычелов не заметил ни одной черточки теплоты или сопереживания. Она кивком головы, когда он зашел в кабинет, указала, на какой стул ему надлежало сесть, а затем, не поднимая головы, холодно спросила:
— Что у вас?
— Вот. — И Игорь вытащил из дипломата вложенные в газету документы: свидетельство о смерти бабки Ульяны, ее завещание, свой паспорт, другие сопутствующие оформлению наследства бумаги. Положил их на стол Дудиной.
Та посмотрела свидетельство о смерти, прочла завещание — молча, недовольно.
— Кто заявление писал?
— Бабушка.
— Не завирайте.
— То есть папа, но она подписала. Сама, ей-богу.
— «Сама». Сколько таких случаев, когда подсовывают старым людям все, что выгодно их детям и внукам.
Игорь, почувствовав неловкость, заерзал на стуле. Вступать в пререкания с этой злой усатой женщиной он дальновидно не стал: начнет еще пуще придираться.
Дудина полистала паспорт Игоря.
— Из Варваровки, значит. А живете в городе?
Игорь трижды согласно кивнул.
— Вы, случайно, не родственник Илье Трофимовичу Чевычелову?
— Сын, — тут же выпалил Игорь.
— Знаю его. Когда я судьей работала, он народным заседателем был. Мы с ним часто встречались. Хороший человек. Значит, в город перебирается? Так-так. Надоело нюхать сельскую пыль, решил попробовать городского смога… Передавайте ему привет.
Игорь заискивающе проговорил:
— Да, да, передам… непременно… спасибо…
А Дудина продолжала изучать бумаги.
Минут через десять, просмотрев последний документ, заведующая нотариальной конторой принялась что-то пересчитывать на листочке перекидного календаря. А подсчитав наконец, подняла голову, положила руки перед собой. Глядя в глаза Игорю, сказала:
— Дела, товарищ Чевычелов, такого рода. Свидетельство о наследовании мы вам выдадим. Но предварительно нужно уплатить госпошлину… — она глянула на календарь, — в размере трехсот сорока четырех рублей. — Игорь сморщился, как от кислого яблока: «Ого!» — Платите и через недельку приезжайте за свидетельством. Вот так, — неожиданно по-доброму подмигнула она Игорю. — Все понятно? Ну и хорошо… Кстати, хату продавать будете?
— Нет пока.
— Под дачу?
— Ага.
— Это нынче модно стало. Не совсем, правда, законно — жилье в двух местах иметь не положено, но наши местные власти часто на это закрывают глаза. В идеале вот сейчас, получив свидетельство, вы должны свою хату продать частному лицу или колхозу.
— Или…
— Вы просите совета, как обойти закон? Обойти его, конечно, можно — с помощью всевозможных хитростей. Взять, скажем, и прописать снова в селе свою маму, которая недавно оттуда выписалась. Но для этого она должна фиктивно развестись с Ильей Трофимовичем… Нравится вам такое предложение?
Игорь отрицательно замотал головой.
— Родители на это не пойдут.
— Напугала, вижу, вас. Не переживайте. Иные местные власти, повторяю, смотрят на подобного рода нарушения сквозь пальцы… Всего доброго! Не забудьте передать привет Илье Трофимовичу.
И Дудина — опять неожиданно для Игоря — вдруг встала из-за стола и, слегка улыбаясь, протянула Игорю руку.
— До свидания, юный дачник.
— До свидания.
И подумал: «Есть же еще в конторах добрые люди».
17
В следующую субботу Игорь приехал к десяти утра. Перед выездом он позвонил из дома и попросил отца закончить сборы к его приезду. Объяснил, что в город ему нужно вернуться сегодня пораньше, к обеду, поскольку после обеда он приглашен с Катей к другу на день рождения.
Услышав шум притормозившей машины, за калитку вышла Вера Игнатьевна. Игорь чмокнул ее в щеку.
— Здравствуй.
— А чего во двор не загоняешь? — кивнула на машину Вера Игнатьевна.
— Не стоит. Скоро ведь поедем.
В хату шел вслед за матерью, высокий, в модной синей куртке с капюшоном, в дорогой норковой шапке.
На веранде Игорь приостановился, ища глазами тапки.
— Не ищи, — сказала мать. — Проходи не переобуваясь. Попрятали, а те, что старые, отец пожег. Он в эти дни сам не свой: готов все пожечь, порубить, выбросить… Никакой жалости к вещам нет, будто подменили его, будто безвозвратно уезжает. А ведь уверена, еще и снег не сойдет, явится сюда…
Игорь, слушая мать, мял подбородок. «Явится, — иронично повторил он про себя, — явится… А Дудина говорит, что, если сельсовет поведет себя принципиально, мне могут предложить… Фу, фу, прочь негодные мысли! Как бы отцу с матерью, по неосторожности не проболтаться, что еще говорила Дудина…»
Из хаты время от времени слышался стук молотка. Игорь, пригнув голову, отворил дверь в кухню.
— Здравствуй, пап, — громко поздоровался, еще не видя отца.
Было сумеречно. Игорь шагнул в горницу. Отец заканчивал обивать белой материей последнее окно.
— Снаружи решил не заколачивать — и на чужие заколоченные хаты больно смотреть, а тут… своя… Родился ведь я здесь, вот на этом крючке, — Илья Трофимович указал на матицу, — моя люлька висела. И твоя, кстати…
Илья Трофимович забил последний гвоздик, взял стул, поставил его под электросчетчик.
— Пока не забыл, надо пробки выкрутить.
Игорь потрогал красный телефонный аппарат, стоявший на тумбочке.
— А этот?
— Остается.
— Перенесли бы его к тете Даше.
— Предлагал — тут ничего не стоило провод перекинуть. Категорически отказалась: «Я в него говорить не умею, а лишнего барахла у меня и так хватает…». Вот что, Игорь, если хочешь, чтобы побыстрее поехали, бери вон старые простыни и занавешивай окно в кухне.
Пришла Дарья, стала помогать собираться в дорогу Вере Игнатьевне. Вместе они спустились в погреб, набрали бидон квашеной капусты, миску моченых яблок-антоновок, трехлитровую банку соленых помидоров. Все это они заносили в машину, ставили на покрытое целлофаном заднее сиденье.
Сборы подходили к концу.
Вот уже затянуты кусками простыней окна в кухне. Свет, пробивавшийся сквозь полотно, был каким-то мертвым, неестественным, внутри хата скорее напоминала склеп, чем жилище.
Илья Трофимович позвал в кухню Веру Игнатьевну и Дарью. В полупотемках достал из стола четыре стограммовых стаканчика, бутылку портвейна. Сковырнул ножом нашлепку с бутылки, разрезал на четыре части свежее яблоко. Наполнил стаканчики.
— Давайте на прощание, — сказал, ни на кого не глядя.
— Я символически — за рулем, — поднял стаканчик Игорь.
Нехотя, даже опасливо, будто к отраве, протянули к вину руки женщины.
Чокнулись в тишине. Илья Трофимович выпил до дна, женщины только пригубили.
Было жутко и тоскливо, как на похоронах.
