Владимир Пшеничников - Выздоровление
— Физзарядку делай! — подал голос Санек.
— Да при чем тут зарядка? Тут вообще… От людей же стыдно.
— Кольке некого стыдиться, — словно нехотя проговорил Пашка. — После такой операции радуйся, что хоть живой.
— Нарадовался, — улыбнулся Николай.
— А я бы на больничный сейчас с превеликим, — заявил Санек, оставивший Бориса одного добирать ключи и всякую мелочь под комбайнами. — Кино Самотуев каждый день крутит, подруг — завались… И в магазине — тетка родная!
— Вот это вот, по-вашему, самый и жизнь, — с укором сказал Иван Дементьевич. — Мои тоже распустились — дальше некуда. Старшему тридцать первый, с институтом, а до сих пор дурью мается.
— Серега — классный гитарист, — заступился Санек. — К нам бы его со всем ансамблем!
— Он и в городе знает, где вином торгуют, — Иван Дементьевич построжел. — А заговори с ним — в момент заткнет. Матери, безграмотной совсем, и той мозги напудривает. Умный человек, по-его, до одного только может правильно додуматься: работа нужна, чтоб деньгу зашибить, на которую завтра попить-поесть можно будет. А как и где заработать — не важно! Такие, говорит, мотивы!
— Ну, и чего ты, — лениво отозвался Пашка. — Он же свои зарабатывает, не ворует.
— Да с такими «мотивами» долго до воровства, что ли?
— Я думаю, та́к это он, для красного словца. Болтать сейчас все болтают.
— Да ну нельзя же так, елки-моталки! Стыдно!
— Стыдно, дядь Вань, — сам знаешь! — засмеялся Санек.
— Да уж вы знаете! Эта молодежь, Николай, устроила на пасху концерт… Может, слыхал?
— Да где же, на пасху-то…
— Ну да. А эти в понедельник к тракторам пришли, механик их за культиваторами посылает. Они на него: молчи, заср… конвой, пока не похмелимся на этом месте, никуда не поедем! И ведь нарочно, паразиты, трактора по линеечке поставили! А теперь обижаются, что докладную на них написали.
— Кто обижается-то? — живо отозвался Санек.
— Ну, это, конечно, озорство, — сказал Пашка. — Но ведь и Подтелкова тогда с перепоя отхаживали. А он же с ними вот первые стаканчика три перехватил. Натуральный пример — чего ж тогда требовать?
— А почему ж тогда я, например, да и ты, и вон Борька, почему же мы в их ряд не встали? — спросил Иван Дементьевич.
Пашка ухмыльнулся.
— У нас, как твой Сережка говорит, мотивы другие. Да и не по годам.
— Борьке не по годам? Борис! Иди-ка сюда. Ты нам скажи, зачем ты работаешь?
— Так я же молодожен, — Борис широко улыбнулся. — Мне теперь денег море надо!
— Я серьезно.
— Да серьезно, дядь Вань! И вообще… все же работают.
— Ну-у — разъяснил, — протянул Пашка и заявил решительно. — Деньги и мал-мал почет — вот и все.
— А почет зачем? Это ж вроде из разных конституций.
— Да нет, — ровно проговорил Пашка. — Будь ты на виду, тебя и премией не обойдут, и новую технику кинут без очереди. Деньги — не секрет, они у всех есть, а новье не у каждого.
— Ты про личную, что ли?
— Да хоть про какую. Вот в уборку будем с Карасем соревноваться. Мы на этих вот драндулетах с перекошенными рамами, а они на «Нивах». Да с личным вагончиком, да со сварочной, да с запасным комбайном! А два года назад тоже ходили, сопли на кулак мотали. Выдвинулся — все, значит, выплыл. Мы тут корячиться еще недели три будем, а они уже готовы, ждут команды, потому что с прохладцей всю зиму ремонтировались.
Пашка мог, наверное, продолжать в том же духе, но сбил его Иван Дементьевич:
— Так ты, на Карасева глядя, с автомашины удрал?
Пашка усмехнулся и махнул рукой, словно сожалея, что высказался. Николай чуть было не сказал, что вовсе не с прохладцей ремонтировали комбайны ребята из звена Карасева, но побоялся, что это не к месту будет.
Иван Дементьевич заплевал окурок, вздохнул.
— Все правильно, — сказал. — Болтать все теперь болтают, а коснись до работы — приманка нужна. Оно и начальство: навыдумывали премий, доплат, орденов… Сама по себе работа никого уже не манит. Сама по себе-то?
— Да ясно все, — небрежно протянул Пашка.
И все — конец разговору.
К дому Николай шел вместе с Пашкой, сынишка бежал впереди. Разговорились не сразу.
— Ты чего днем-то заходил? — спросил Николай.
— Да хоть глянуть, мимо же к комбайнам идти. А тебе ничего еще не выплатили?
— Откуда…
— Надо бы напомнить.
— Больничный на руках — оплатят, чай?
— А нет — за тебя суд.
Помолчали.
— Вот эта вот канитель и надоела, — сказал Николай на прощанье. — Только и гадаешь, что да как там дальше будет.
И он опять остался один. Так-то, если рассудить, ничего зазорного в его положении не было, но уж лучше бы до окончательного выздоровления в больнице пробыть, чтобы потом день-другой оклематься — и на работу.
«На работе» — это всегда значило: вместе со всеми, как все. «Не на работе» — значит, что-то случилось: заболел, запил, торжество ли какое, похороны… Помнились отцовы рябые ладони, плоские, большие, раздавленные работой. Никто не подгонял его напоминаниями о сроке, о плане, о долге, он просто работал. Теперь почему-то нельзя просто.
Год назад, отцепив лопату, Николай пахал вместе со всеми зябь. С неделю, пока все ладилось, выдавал по две нормы, и к нему подослали корреспондента из «районки». Но разговора не получилось, потому что тот парень задавал вопросы, на которые Николаю отвечать было нечего. Всех он уже вспомнить не мог, но было: «Какие обязательства у вас по зяби? С кем соревнуетесь? Награды имеете? А в конкурсах участвовали?» — «Да я бульдозерист», — несколько раз повторил Николай и чем-то не угодил корреспонденту, ничего про него так и не напечатали. А потом дожди зарядили, на ферму стали переводить скот с пастбищ, и снова понадобился бульдозер.
Не нравилось Николаю, да и кому понравится, если работой норовили еще и наказать. Было на отделении дальнее, неудобное поле — Чертова клетка, овражистая, засурченная, с камнями по трем сторонам. Туда как на каторгу и трактористы, и комбайнеры ехали. Но, главное, посылая кого-нибудь на Чертову клетку, и Подтелков всем своим видом показывал, что делает это неспроста. «Ссыльные» вольно или невольно начинали грешить на поле, хотя и понимали, что Подтелкову именно это и надо…
«Мотивы». Это все увертки, думал Николай. Это только у врачей: определил болезнь, назвал ее, и, если она не смертельная, то, считай, что и вылечил. Но там, если ошибся, — беда, а тут и ошибаются, и угадывают, а что меняется?
Хотелось, однако, какой-то ясности, была же она?
Наверное, была. Отец все ее добивался, за что и прослыл наравне с богдановскими дурачками. Ото всех ему правда и суть нужны были. А разве это желание всякому понятно? Технику новую, денег побольше — это ясно, это для семьи в конце концов, для стола и продолжения жизни. А правда, суть? Николай с детства боялся этих слов, сгорал со стыда от насмешек над отцом, лысым, задиристым, не пьющим водку даже в собственный день рождения.
«Так, значит, Сергей Иваныч, суть правды в корне жизни?» — поддразнивали отца, а тот под конец уже не зажигался, а гаснул, мрачнел, молча и помер.
«А слабоват твой корень, Сергей Иваныч!» — подсмеивались еще, и Николай точно знал, что это и над ним, большеголовым доходягой. Поэтому, наверное, с самого малого ребячества много разговаривать на людях он не решался. Да так ему было и спокойнее. К такому быстрее привыкли.
Ковыряясь в железках, в который раз перепахивая знакомые поля, он и не думал, зачем, да ради чего…
Николай вздохнул.
— Чего опять? — настороженно отозвалась Катерина.
Сидели они за столом, вяло ужинали.
— Так, лезет муть разная, — сказал Николай.
— А ты лишнего в голову не забирай, — заметила Катерина. — Опять, поди, начнешь: когда от сезонников уйду?
— Сама гляди.
— Сама… Пашка не говорил, купили они телевизор? Да теперь уж купили. Вся Богдановка ощетинилась.
Николай промолчал.
— Чего напустил-то на себя? Снять, говорю, деньги с книжки? Три сотни хватит?
— Хватит, — кивнул Николай. — А на что́, ты говоришь?..
Глава 9
ЕЩЕ ТРИ ПОЛОЧКИ
В конце концов он понял: терпением надо запасаться надолго. И хотя привык уже почти целыми днями ладить что-нибудь по хозяйству, возиться с Витькой, но все равно время от времени бормотал ворчливо:
— Как вор какой-нибудь на отсидке…
— Это ты-то? — посмеялась Катерина. — Да ты король! Чего тебе не хватает? Даже телевизор вон целыми днями развлекает бесплатно.
— Бесплатно ничего не бывает, — вяло изрек Николай, и жена сбилась с веселой ноты.
— Эт-то да, — вздохнула. — Двести рублей отвалили… Но и все ведь так.
А Николай, действительно, часто вспоминал тогда Кашамбу — Витьку Скурыгина, тянувшего теперь второй свой срок. Год назад, отсидев за воровство ягнят, он появлялся в Богдановке. Утром приехал, в обед напился, а к вечеру его уже увозили в район: пробовал поджечь Подтелкова и избил Федьку Бабенышева, на первом суде выступавшего свидетелем. Когда Кашамбу выводили из-под берега к машине, он матерился и все твердил: «Гад Бабеныш, подвернулся ты не вовремя, до главного не дал добраться!» Выходило, что целых три года Кашамба только об отместке и думал, и это, что ли, помогало ему просиживать день, неделю, год целый? В голове у Николая это просто так не укладывалось. Человека на несколько лет ослепило!
