Иван Абрамов - Оглянись на будущее
Но, дойдя до такой вот черты, Захар Корнеевич, надо отдать ему должное, останавливался и переводил дух. Зависть на Радице тоже не как везде. Не Терехову завидуют, что он вот секретарь парткома, а тому же Гордею, потому что сам секретарь парткома первый подает ему руку и величает Калинычем. Не Мошкаре, умудрившемуся на средненькую зарплату выстроить дом с мезонином, купить пианино и три шубы жене, Ивану завидуют, потому что он — глава всех заводских дружинников, потому что его боятся пуще начальника милиции все городские обалдуи, потому… Да черт их поймет, почему. Почему вообще кому-то взбрело в голову сделать сварщика Стрельцова начальником заводской дружины? И вообще…
Да — и вообще. Что-то теперь не так. Ну, не совсем так, и это не давало Захару Корнеевичу ни минуты покоя. Это мешало работать. Это мешало жить. Мысли такие следовали за Ступаком везде и неотступно. Вчера, например, всю ночь долбили. Какая тут рыбалка, какой, к черту, клев. Утром немного отлегло. Случайно, нет ли, но что-то оборвалось у Танюшки с этим обломом Иванушкой. Ох, дал бы господь. Денно и нощно молился бы… Только не в первый раз у них размолвочки, не надолго их разлучают. Вот если бы что-либо такое, чтоб под момент, да чтоб серьезное. Да чего там, подвернулся бы жених такой, чтоб Ивану не уступил, да чтоб Танюшке по душе пришелся.
Вроде посветлело на душе у Захара Корнеевича. Даже этот «кабинет» показался не таким удручающе убогим. Переменить стол с надписями, вышвырнуть скамейки, на кой черт их сюда притащили. А сначала подмести бы. Есть же уборщица, куда она смотрит, за что зарплату получает?
Неожиданно зазвонил телефон. Снимая трубку, с ужасом и оторопью подумал: «А если матерком кто шарахнет, что ответить?»
Произнес безликое:
— Да-а!
Слава богу, вежливо так переспросили:
— Захар Корнеевич?
— Да.
— Это Колыванов.
«О господи! Уж лучше бы монтажным матом обложили. Товарищ Колыванов. Подсидел, вытеснил, а теперь: «Захар Корнеевич. Мальчишка!»
Но продолжал вежливо, даже чуточку почтительно:
— Я вас слушаю, Виталий Николаевич.
«Волк бы тебя слушал тамбовский…»
— Зайдите ко мне через полчасика.
— Слушаюсь.
Швырнул трубку на рычаги, собрал воедино разбросанные по столу бумаги.
На пороге Захар Корнеевич задержался если что на минутку. Чтоб осмотреть свой участок, надо выбрать наиболее подходящее направление. Да, а как же. Сунься тут без ума, попадешь в пекло. Монтажники — народ со всячиной. Спецы. Некоторых в самом деле аж из дальних далей пригласили. Котел паротрубный — это не шуточки. Сто десять атмосфер рабочее давление. Непосвященным — пустой звук, да ведь тут работают только посвященные. Трубопровод дрожит, как натянутая струна, когда дадут в него все сто шестьдесят во время испытания на герметичность. Сто шестьдесят атмосфер! Такое лет десять назад даже теоретики считали немыслимым. Вот они и куражатся — монтажнички от бога. Правда, от бога, вахлакам тут делать нечего, но при чем же он — смененный сюда начальник цеха? Ему-то за что терпеть и страдать? И выбрал Захар Корнеевич путь самый безопасный. Выбрал и двинулся. И тут же напоролся. У крайнего вагона-котла почти вся бригада Павлова штурмует приемщика Мошкару. Сам Павлов шел в лобовую, напирая грудью, что-то внушая, в основном руками. Слов Ступак разобрать не мог, хотя голос Павлова катился по пролету, как пустая бочка по жердяному настилу. По жестам было понятно: Мошкара и опять куражится. Нет, не в том смысле, что по-купечески, такого тут не потерпят. Он куражится по-новомодному, на законном основании, ибо что незаконного, если требует человек соблюдения порядка? Борьба за качество, вот обязанности приемщика. И он борется. А если кому-то не нравится, заботы мало. Конечно, возмущать монтажников без особой надобности не след, потому стой и слушай. Или не слушай, но стой. Мошкара и эту обязанность освоил в совершенстве. Стоит, раздвинув тоненькие ножонки в кирзовиках с непомерно широкими голенищами. Руки в карманах брюк, голова запрокинута, лопатки плотно прижаты к раме вагона-котла. Классическая поза человека, который не желает отступать. Интересно, прошибет его Махно или так и отступится без всяких яких? Нет, это не просто интересно, это нужно знать. Захар Корнеевич тоже умел усмирять, не один десяток лет на заводе, но с Махно сражаться избегал. Никому ни пятака лишнего в нарядах, ни малой поблажки, будь ты хоть трижды три заслуженный и богом данный. Павлов выбивал. И лишний пятак, и преждевременную подпись, и, что особенно показательно, «левые» узлы и детали. На черный день у каждого начальника что-то припрятано. Черные дни — не редкость. Но если Павлов уцепится в это припрятанное — отдай, не греши. Интересно, продолбит он Мошкару?
— Да ты что, жердина осиновая? — перешел Павлов границы дозволенного.
И сразу же Мошкара услышал. Вздернул плечиками, проделав одновременно три операции, выразил протест, сообщил о готовности высказаться и подтянул сползшие штаны всунутыми в карманы кулаками.
— Кто это жердь?
Возможно, ни в одном театре не достигают такой степени выразительности, как Мошкара. Блеклые глаза враз ожили и блеснули оскорбленно и протестующе, брови, только что обмякло висевшие на выступающих, как у питекантропа, надбровных дугах, заерзали, странно теребя друг друга и о чем-то предупреждая. Утиный, с ложбинкой нос задвигался, жадно к чему-то принюхиваясь, губы и не приоткрылись, но зашевелились интенсивно, что-то перетирая, готовясь к действию. Даже кепка на голове Мошкары принялась елозить взад-вперед, и это особенно неприятно было наблюдать. Но Павлов не впервой видит такой «цирк». Выхватив у своего первого заместителя чертежи, свернутые рулончиком, он сунул их Мошкаре под нос, спросил, всем видом доказывая, что не намерен церемониться:
— Это что? Это чертежи или фантики?
— А-а-а! — лениво вынув левую руку из кармана, отстранил Мошкара бумажный рулончик.
— Да ты что, чудо морское? Ты кто? Бревно с дырками!
— Кто бревно с дырками? — опять зашевелил Мошкара бровями.
— Погоди-ка, — отстранил бригадира Игорь Рыжов. — Я вот что тебе хочу сказать, Федор Пантелеевич, — с вполне добрыми намерениями заступил он место бригадира, — мы тут не в шараш-конторе. Сделано по чертежу, все параметры выдержаны в точности, какого же ты… извини, какого ты, прости… мурыжишь всю бригаду?
Ступаку надо было удалиться. Если Рыжов пустил в ход свои матросские завитушки, добра тут не жди. Мошкара тоже знал это. Потому, опять поддернув штаны, спросил:
— Тебе порядок известен? А оскорблять людей тебе тоже право дано? А ну — отзынь на пол-лаптя!
Из-за широкой спины Рыжова выступил Гриша Погасян. Вот это козырь. Если взять обыкновенный кирпич, даже не шамот, простой силикатный, и положить его так, чтоб Гриша Погасян его видел и мог ему высказать все, что умеет, через полчаса, самое большое через час, кирпич сам начнет рассказывать армянские анекдоты. И нет тут никакой фантастики.
— Послушай, дорогой, — мягко тронув Мошкару за локоть, начал Гриша. — Люди мы или не люди? Скажи, дорогой…
А в запасе еще Егор Тихий, Генка Топорков, Вася Чуков. На самый пожарный случай есть и Стрельников. Но Павлов опытный полководец, без нужды он не вводит последние резервы.
Ушел бы Ступак с места происшествия, благополучно добрался бы до кабинета, в котором самолично сидел почти одиннадцать месяцев. Но — вот он, Павлов! Ринулся наперерез, будто вражеский танк хотел остановить, вскинул руку с рулончиком, запрещая начальнику участка дальнейшее продвижение, воззвал, чтоб слышно было за проходной:
— Захар Корнеевич!
— Некогда, некогда! — жестом отстранил Ступак павловский шлагбаум. — Вызывают вот. К начальнику.
Можно бы и не так многословно. Нет, пусть поймут, что у начальника участка дело не в нежелании, его вызывает новый начальник цеха, и потому сами тут кипятитесь.
— То есть как? — опешил Павлов. — Мы что тут — в кошки-мышки играем? Котел под давлением! Принимать надо…
— Не-ког-да! — обошел Ступак Павлова.
И пошел. И услышал сзади:
— Чего вы пристали к человеку? Только и забот у товарища вашими котлами заниматься?
Все. Даже Павлов усмирился. Мошкара, задрав голову еще выше, тоже увидел Стрельцова. Лежит сварщик на спине под грубой острого пара, меняет электрод в держаке. Делом занят. А тут, внизу, балачки развели. Не хватит ли? Но не увидел Мошкара главного. Глаз Ивановых не увидел. Далеко было. Ступак видел. Отчетливо.
«Топай, топай. Насквозь тебя вижу, хрыча старого. Тебе до нашего дела, как той мышке до мельницы. Была бы мука да крупа…»
«Врешь! — чуть не вскрикнул Захар Корнеевич. — Я заводу тридцать лет жизни отдал…» Но понял: мышь тоже всю жизнь на мельнице пробыла, а мельник и без нее управлялся. И сказал — тоже глазами: «Ну, погоди у меня, зараза, отыграюсь я за все».
