Степан Сухачевский - У Белого Яра
— Вот именно штучки! — засмеялся Лавр. — Фокусы-мокусы... Отмычки, крапленые карты, короче — «малина»... Как говорится, был кошелек ваш, стал наш.
При этих словах Лавр перед самым носом опешившего начальника тюрьмы ловко манипулировал руками, поочередно изображая взлом замка, картежную игру и вспарывание кармана.
— Так, что ли, Петька-Рваное ухо? — спросил Лавр.
— Так, что ли, Петька-Рваное ухо? — спросил Лавр.
Начальник тюрьмы схватился за повязку, растерянно огляделся по сторонам. Аргентовский, не давая ему опомниться, продолжал:
— Вспомнили?.. Да, да, мы с вами уже однажды встречались! Я тот самый начальник милиции, который полгода назад арестовал вас за кражу. Вам, кажется, удалось тогда избежать наказания? Х-ха! Известный вор-рецидивист Петька-Рваное ухо в роли начальника тюрьмы! Это действительно фокус-мокус...
Начальник тюрьмы попятился и, смешно подпрыгивая, выбежал из камеры. Уже за дверью прозвучал его визгливый голос:
— Больного — в госпиталь!.. А этого — в карцер! Держать до особого распоряжения!
Сжав огромные кулачищи, Аргентовский направился к двери. Когда он проходил мимо надзирателя, тот втянул голову в плечи, словно защищаясь от удара. На пороге Лавр, подталкиваемый дулом винтовки часового, остановился, повернулся к камере:
— Друзья, не вешайте головы!
ГЛАВА ШЕСТАЯ
ИМЕНЕМ НАРОДА
Жаркое в Зауралье лето, будто солнце, наскучавшись за долгую зиму, спешит подарить людям побольше тепла и ласки.
Тобол, побушевав в весеннюю пору, присмирел, покорно вошел в тесное русло и лениво покатил тихие воды к неспокойному Иртышу. Обмелела река; теперь уже любой мальчонка, размахнувшись пошибче, перекинет камень с одного берега на другой.
Отполыхали грозовые зарницы, в ясном небе ни облачка, одно солнце — щедрое, беспощадное.
Томится от зноя земля, нет ей прохлады в короткие душные ночи. Неподвижен раскаленный воздух. За колесами тянется, долго не спадая, густая дорожная пыль. В камышах беспокойно крякают утки.
С юга, из бескрайних степей Казахстана, тянет суховей; он отмечает свой путь скорбными приметами: раньше срока поседел ковыль, желтеет березовый лист и, как обваренный, свертывается в трубку.
Притихли юркие синицы, забившись в лесные трущобы. Лишь на лугах неугомонно трещат кузнечики да где-то в далекой рощице кукует одинокая кукушка.
Словом, стоит июнь...
Вот в такой нестерпимо жаркий день пьяная ватага мужиков втолкнула Дмитрия в старую заброшенную кузницу и, выставив караул, оставила его, обезоруженного, со связанными руками. Уже несколько часов он стоял, устало прислонившись к бревенчатой стене.
«Ах, простофиля, так сплоховать!» — мысленно ругал себя Пичугин, с отвращением прислушиваясь к назойливому писку мышей, возившихся, должно быть, в соломе, брошенной в угол, на земляной пол.
В узком оконце надоедливо жужжала муха, ошалело срывалась с пыльного стекла, лениво кружилась под закопченным потолком и летела обратно. Как слепая, тыкалась в окно, шарахалась в сторону, и это продолжалось мучительно долго, пока, наконец, муха не попала в паутину между редкими железными прутьями окна. Она беспомощно забилась в цепких невидимых нитях, запуталась и замерла, испуганно уставившись на черного паука, ползшего к ней...
Дмитрий невольно поежился: «Вот так будет и со мной».
Он отвернулся от окна, в изнеможении опустился на пол. Руки его наткнулись на что-то острое. Дмитрий вскочил, повернулся и чуть не вскрикнул от радости: в углу, в куче мусора, виднелся ржавый лемех плуга. Дмитрий присел, нащупал острую кромку лемеха, прижал к нему веревку, связывавшую руки, и, с силой нажимая, задвигал ими сверху вниз. Натянувшаяся веревка впилась в запястья, но, превозмогая боль, он продолжал быстро двигать руками.
Жгучее чувство стыда и обиды за свою опрометчивость угнетало: «Хорош командир! Сам пришел к врагу!.. Что теперь будет с отрядом? В Усть-Суерку прибудут подводы с оружием, меня там ждут, а я... От кулаков мне пощады не будет, а надеяться на помощь не приходится: никто из партизан не знает, что я заехал в эту проклятую Расковалову...».
Чем дальше размышлял Дмитрий, тем безнадежнее казалось ему положение. Разве имел он право рисковать, ставить под удар общее дело, порученное ему партией? Да, им совершена ошибка, не достойная командира! Он должен был действовать обдуманно, а не горячиться, не поддаваться минутному порыву.
А другой внутренний голос упрямо твердил: ты не мог поступить иначе!
...Глухими лесными дорогами пробирались подводы с оружием, полученным Пичугиным в Ялуторовске. Ехали только ночью, когда было безопасно, а едва занимался рассвет, сворачивали в лес и целый день стояли замаскированные. Оружие сопровождал небольшой отряд красноармейцев под командой Скрябина, представителя Ялуторовского уездного военкома.
Бывает так, что с первой минуты человек придется по сердцу, да так понравится, будто знаешь его давно-давно. Такая именно встреча и произошла у Пичугина со Скрябиным, коренастым мужчиной со скуластым «калмыцким» лицом. Пока представитель военкома оформлял документы на оружие, они разговорились.
Пичугин имел особые основания радоваться новому знакомству: родом Павел Скрябин был из Усть-Суерской. Земляк! Добиваясь разрешения военкома на посылку Скрябина с командой по доставке оружия, Дмитрий думал: «Хороший будет комиссар для партизанского отряда». Задушевные беседы в пути еще больше сблизили их, и Пичугин твердо решил: «Лучшего комиссара мне не сыскать!». Но эту мысль он лелеял пока про себя, отложив разговор со Скрябиным до приезда в Усть-Суерское.
За ночь подводы проходили километров двадцать, и по всем расчетам на оставшийся путь нужно было еще две ночи. Окончательно уверовав в Скрябина, которому здешние места были знакомы с детства, Пичугин оставил на его попечение оружие, а сам верхом поехал вперед. Еще в Ялуторовске до него дошли слухи о событиях в Моревской, и Дмитрий опасался, что кулацкие самосуды могут начаться по всему уезду. Медлить нельзя! Надо скорее быть в Усть-Суерской, где, по его мнению, следует организовать штаб, чтобы возглавить зарождающееся партизанское движение в Зауралье.
Солнце стояло в зените, когда Пичугин подъехал к небольшой деревеньке Расковаловой, стоявшей в стороне от Ялуторовского тракта. Здесь, в глухом лесном выселке, можно дать короткий отдых коню, изнемогшему от назойливых оводов, и разузнать настроения крестьян. При въезде в деревню Пичугин увидел под широкой крышей пожарной вышки человек сорок крестьян, о чем-то шумно споривших.
Поравнявшись с пожаркой, всадник спешился и, отдав поводья веснушчатому мальчонке, громко приветствовал людей. В ответ отозвалось несколько неуверенных голосов. Однако крестьяне потеснились, и Пичугин прошел к стене, где у пожарной бочки, стоявшей на земле, сидел старик с благообразным лицом святого, только что сошедшего с иконы. Усаживаясь рядом, Пичугин тихо спросил:
— О чем митингуете?
Старик ответил елейным голосом:
— Да так... судачим про разные дела...
— А все-таки о чем?
Старец степенно погладил русую жиденькую бородку.
— Писарь из волости заезжал... сказывал, будто в Кургане власть переменилась. Может, знаешь? Поясни народу...
Дмитрий настороженно оглянулся. Перед ним стеной стояли люди, выжидающе смотревшие на него. «Сказать или нет?» — мелькнула мысль.
— Кому же знать, как не ему? Комиссарил в Кургане! — раздался пискливый голосок в заднем ряду.
Сразу стало тихо. Еще не сознавая, что скажет, Дмитрий, побледнев, вскочил и взволнованно начал, не узнавая своего голоса:
— Товарищи!
«Товарищи!..». Большой, сокровенный смысл заключен в этом коротком и емком слове. Всякий раз, обращаясь с ним к незнакомым людям, Дмитрий примечал в их глазах теплый огонек, озарявший самые хмурые лица.
Но что-то странное происходило сейчас: всякий, с кем встречались глаза Пичугина, торопливо отводил свой взгляд. Лиц не было. Была какая-то серая безликая толпа.
— Заткните ему глотку! — оглушительно закричал старик. Его лицо святоши исказилось злобой. Когда Дмитрия вели сквозь толпу, старик, бесцеремонно расталкивая людей, монотонно тянул:
— Ничего, посидишь маленько в кутузке... На ночь с пакетом поедет нарочный в волость, там скажут, что делать с большевистским оратором... Так-то, гражданин-товарищ...
...«Ну, нет, живым не дамся!» — шептал Пичугин, убыстряя движения онемевших рук. Боли он уже не чувствовал, руки стали словно чужими. Всем существом его владело одно желание: высвободить их. Дмитрий не замечал, как в углах сгустились сумерки, поглотившие тесное пространство, кроме оконца, смутно серевшего под потолком.
Над уснувшей деревенькой плыла луна. Около кузницы, где сидел Пичугин, быстро мелькнула крадущаяся тень, через мгновенье скрипнула отворяемая дверь, и... два человека молча кинулись друг на друга. Короткой была неравная схватка: вошедший сжал узника могучими жилистыми руками; Пичугин, полузадушенный, глухо застонал и, с силой отброшенный, отлетел в угол.
