Федор Панфёров - Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье
— Но ведь кирпичный завод принадлежит колхозу!
— А кому же он должен принадлежать? Спекулянту, что ли? Командующий военным округом — товарищ шеф — завод нам подарил, и мы его, как люди вежливые, приняли. Нельзя ведь отказом обижать шефа.
— Ну, а мойка, гребешки, мукомольная мельница, травы там всякие и черт те что? Доярки лекарственные травы собирают? Инициатива? Этак-то, глядя на вас, и другие колхозы на такое кинутся и запустят сельское хозяйство, — упрямо и монотонно гудел Мороженый бык.
— Тюрьмой грозите? Ай-яй-яй! Страх! Так я сегодня созову общее собрание колхозников и вам слово предоставлю. Может, убедите колхозников, и они нам — их слугам — прикажут на галетной фабрике, на кирпичном заводе, на мойке крест поставить, гребешки, расчески и все прочее к шутам. Хотите — созову и вам слово предоставлю? Только не советую: колхозники у нас — народ откровенный, как бы грубенько не вытолкнули вас из клуба!
Вот уж как заговорил Иннокентий Жук с Мороженым быком, да и со всеми, кто продолжал на него наседать: знал, колхозники взбунтуются, если перед ними заикнутся о том, что надо разрушить уже окрепшую систему хозяйства.
В том, что колхозники его полностью поддержат, Иннокентий Жук был уверен, однако начал стремительно худеть. Щеки всосались, нос отвис, в голосе появилось старческое дребезжание, а виски засеребрились. Райпрокурор Золотухин на основании материала, собранного Мороженым быком, завел толстое «дело» на Иннокентия Савельевича Жука, как на злостного нарушителя «всех и всяческих норм и уставов», что сулило обвиняемому самое меньшее десять лет тюрьмы.
— Ничего не украл, в личных интересах крошки колхозной не тронул, и вот — тюрьма, — при встрече пожаловался Иннокентий Жук Мордвинову — секретарю обкома по сельскому хозяйству, но тот, моргнув тускло-пустыми, как гороховый кисель, глазами, пригрозил:
— Кулацкие-то приемчики из вас вытряхнут!
После этого Иннокентий Жук хотел было зайти к первому секретарю обкома Акиму Петровичу Мореву и не зашел, подумав:
«Наверное, в одну дуду дудят. Линия. Попал я, значит, под ситуацию».
И «дело» за номером 302 уже завершалось и готовилось из комнаты райпрокурора переправиться в соседнюю — к народному судье, как вдруг от Акима Морева на имя секретаря райкома Лагутина поступила телеграмма: «Прекратите травлю Иннокентия Савельевича Жука». А через два дня было опубликовано решение Пленума Центрального Комитета партии, по которому колхозам предоставлялось полное право самостоятельно вершить внутренние вопросы, а кроме того, строить свои кирпичные заводы, мастерские и вообще обзаводиться кустарной промышленностью.
— Мудрейшее указание: из жизненного сердца идет оно, — произнес Иннокентий Жук, почти наизусть заучив решение Пленума, и облегченно вздохнул, а соседи — руководители колхозов — с завистью:
— Ай-яй-яй! Думали, под суд пойдет и по всем нарушениям — в тюрьму, а он, оказывается, вершил самые наизаконнейшие дела.
5Умываясь на кухне и припоминая всю предысторию колхоза, Иннокентий Жук, довольный, хохотнул. Недавно секретарь Центрального Комитета партии в докладе о сельском хозяйстве по-доброму отметил:
— В колхозе «Гигант» председатель его, Иннокентий Савельевич Жук, работает с огоньком.
— Приятно?
— Да, конечно.
— «Колхозный Пленум» открыл перед нами просторный путь, и мы по нему зашагаем в коммунизм… и колхоз наш станет непобедимой твердыней, и слава о нем… и обо мне, конечно, не померкнет никогда, — прошептал, расчувствовавшись, Иннокентий Жук.
— Чего это ты там шепчешь, Иннокентий? Иди завтракать, — войдя со двора на кухоньку и ставя на стол крынку с молоком и холодную баранину, проговорила жена Катя еще заспанным и оттого, видимо, грудным, манящим голосом.
— Шепчу и шепчу. А что? — спросил он, пугаясь, что Катя уловила смысл его слов.
— Ведь об этом не только шептать, но и думать нельзя. Сейчас же накинутся. Тот же Назаров скажет: «Зазнался, эгоизм проявляешь! Тебя следует в партийной баньке лошадиной щеткой протереть». Выходит, нельзя говорить о том, ради чего и живет Иннокентий Жук. Ему хорошо, на душе приятно: трудности переломили, колхоз вывели на дорогу изобилия. Победили, и молчи об этом! Почему?
— Да чего-то не разобрала… слава не померкнет, — напомнила Катя.
— А? Песню вспомнил… партизанскую, — увильнул он, подвигая к себе крынку с молоком и глядя на жену, которая словно купалась в лучах солнца, льющихся через окно в кухоньку.
Она в юбке, но без кофточки. Оголенные плечи у нее не жирные, но пышные, женственные, груди небольшие. Их видно через тонкую сорочку. Они приподнятые, упругие, почти девичьи. И талия у Кати почти такая же, какой была в первый год замужества. Да и вся она красивая. Вон шея точеная. На лице румянец. Ни одной морщинки. Хотя ей сорок. Любить бы такую жену: ведь не только красивая, но и умная, лучший помощник и советчик в делах.
И однако у Иннокентия Жука в сердце пустота… Появилось это ощущение недавно, когда Мария Кондратьевна сообщила ему:
— Катя не способна на роды, Иннокентий Савельевич. Не надейся.
Да, а он все ждал, вот-вот и в их доме закричит сын или дочка.
«Ну, что теперь? Умру, скажут: «Был». А так говорили бы: «Чей это сын?» Или «Чья это дочка?» — «Да Иннокентия Жука».
И не хочет ее с тех пор Иннокентий. Ссылается: устал, замотался. А чего уж там устал, замотался! Уверь: будь сын или дочка, тут же, в этой солнечной колыбели… Нет. Все надежды потеряны… вот и пусто. В одном уголке на сердце пусто у Иннокентия… и опять об этом никому не скажи: просмеют…
6Быстро выпив крынку молока, съев баранину и хлеб (он не любил съедобное оставлять на столе), председатель колхоза вышел из домика, вскочил в седло. Рыжик затанцевал, делая круги.
— Шалишь, Рыжик!
Иноходец сорвался с места и, чуть вздрагивая, понесся туда, куда его направлял хозяин каждое утро, — на галетную фабрику.
Вон завиднелось огромное — по разломовским масштабам — двухэтажное кирпичное здание, пламенеющее на солнце. Далеко видна вывеска со словами: «Галетная фабрика колхоза «Гигант». Перед фабрикой цветники. К самой фабрике тянется дорога, устланная кирпичом, поставленным на ребро.
Из высокой трубы валит черный, густой, смолянистый дым. Это очень красиво, особенно сегодня, на фоне синего неба. Но Иннокентий знает, что когда из трубы валит такая густота — плохо: истопник кинул в котел лишнего торфа.
Председатель колхоза каждое утро проезжал на Рыжике мимо галетной фабрики просто так, полюбоваться. И сегодня он ехал мимо так себе, полюбоваться. Фабрикой руководит его жена Катя, на этом основании он даже не вмешивается во внутренние дела галетной: над ней шефствует Вяльцев… Но, увидав дымовую завесу, расползающуюся по синему небу, предколхоза вздыбился, точно кот, даже глаза — и те у него позеленели. Подлетев к тамбуру котельной, он заколотил по карнизу ручкой плетки.
— Федор! Вылазь!
Из котельной показалось сначала перепуганное лицо, а на нем — немигающие, как у куклы, глаза, затем — грудь, и вот истопник уже весь, полностью, стоит перед председателем колхоза, не понимая, почему тот бранится. Белены, что ли, объелся?
— Дым за твой счет или за счет бога-христа, его мать? — процедил Иннокентий Жук, тыча плеткой в направлении верхушки трубы, из которой в эту минуту дым повалил еще гуще, извиваясь клубами.
То, что Иннокентий Жук чрезмерно скуп, знали все. Но он был скуп не только по отношению к другим, но и к самому себе. Например, вместо шикарных блокнотов носил с собой толстую тетрадь, в которую и записывал «все набегающие мысли».
Однажды ему сказала секретарша:
— Иннокентий Савельевич, что это у вас тетрадишка какая? Неприлично до сраму. Я выпишу блокнот. Есть шикарные… Например, у директора Степного совхоза Любченко. Тот весь в шикарных блокнотах… тут торчит, там торчит. Красота!
Он весь шикарный, Любченко. Это только за ним и водится. А нам такая шикарность не к лицу: дорого. По вместимости эта тетрадка равна пяти блокнотам. Каждый блокнот десять рублей, значит, пятьдесят целковых. Выгода — сорок пять. А глупые мысли не поумнеют, хоть золотом их обложи. Умные на клочке бумаги долго жить будут, — поучительно ответил председатель колхоза.
— Сорок пять! — воскликнула секретарша. — Какая мелочь! У колхоза в банке миллионы лежат, а председатель над рублем дрожит.
— Ши! — шикнул на нее предколхоза. — О миллионах молчок. Не ты клала. А дрожать мы обязаны не только над рублем, но и над копейкой.
А тут торф на ветер.
Люди копают его, порою утопая по грудь в холодной воде, затем, превратив в крошку, везут на галетную фабрику, а истопник пускает торф на ветер.
— Почему молчишь? — яростно спросил Иннокентий Жук истопника.
