Елизар Мальцев - Войди в каждый дом (книга 2)
У горна в отблесках пламени шуровал угли Никодим. На скрип двери он обернулся, но нисколько не удивился ночному гостю, а скорее обрадовался.
— Вовремя подоспел! — сказал он, проводя рукой по чумазой щеке и, словно стыдясь собственной беспомощности, смущенно добавил: — Никак один не изловчусь! Помоги, будь добр!
Он выхватил из горна раскаленный добела кусок железа, опустил на наковальню, и Егор, повинуясь его команде, вертел пышущую жаром болванку, намертво сжав ее щипцами. Никодим будто пританцовывал вокруг, играючи позванивал молотом, разбрызгивая во все стороны ошметья оранжевой окалины.
— Что так припозднился? — спросил Егор.— Срочный наряд получил?
— Да нет, захожу, понимаешь, на ферму, а доярки на меня как набросятся! — Никодим добродушно рассмеялся, точно был доволен тем, что на него накинулись с упреками доярки.—До каких, мол, пор мы будем надрываться и таскать силос на себе? Навоз вилами носим, аж глаза на лоб лезут!.. Вот я и взялся — хочу два-три блока приспособить, чтоб нагрузили ведра, прицепили на крюк — и айда!.. Все полегче станет... А там сварю им посудину побольше, вроде вагонетки на весу, совсем настоящая механизация будет, а?
— Ясное дело,— согласился Егор, радуясь, что заглянул в кузницу, будто отошло, оттаяло что-то на душе.
— Ну как там Ксюша? — становясь вдруг необычно серьезным, спросил Никодим.— Обошлось с ней? Или... вы и такое под секретом держите? Ведь вы, партийные; на особицу живете от всех, скрытничаете. Вот вы там собираетесь, читаете документ какой-нибудь, а народ уж про это все знает...— Никодим перестал стучать молотком, задумчиво посмотрел на горн, где бледнел и мерк красный цветок огня.— Такое в землю не спрячешь, если оно всех касается...
— Что ж, по-твоему, я в партии ради секретов состою, что ли, голова? — Егор выпрямился, вытер пот со лба, усмехнулся.—Партия и не собирается ни от кого ничего скрывать, но раз она партия, то у нее есть свои дела, которые она должна обдумать поначалу промеж себя, прежде чем па парод выносить... Все жо люди, которые в нее вступают, живут по особому счету... Ну как бы тебе сказать? Они вроде но своей воле решились брать на себя больше, чем остальные, я так понимаю.
- И много ль у пас таких в Черемшанке?
- Что до меня, так я некоторых не только бы к партии близко не подпустил, но и в колхозе не стал держать, паразитов! — Егор бросил в колоду с водой неостывшую болванку, и к задымленному потолку кузницы взметнулся шипучий клубок пара.— Иной раз такая погань приживается, что ее и с мясом не отдерешь!..
На лицо Никодима упали угасающие, цвета красной меди отблески горна, он зачерпнул ковшовой лопатой воды из колоды и плеснул на угли. К потолку поплыло облако пара, запахло, как в бане по-черному, угарно и дымно, до рези в глазах.
— Я лишнего взять на себя не боюсь, но когда вижу, как Аникей у райкома на груди пригрелся и через это выгоду ищет, то за всех вас, которые рядом с ним состоят, стыдно делается... И как вы терпите такого жулика возле себя, ведь от него за версту падалью несет!..
— А вот когда такие, как ты, стоят в стороне и не вступают в партию, он за ваш счет в ней и числится! Ну, пошабашим? А то у тебя тут дышать нечем...
— Да, давай кончать,— Никодим запахнул ватник, надвинул плотнее шапку.— Клавка моя, поди, злая-презлая сидит — не подходи, искрит на расстоянии... Станет меня сейчас на семейной наковальне обрабатывать — зачем, дескать, поехали сюда, за каким чертом, со скуки сдохнешь и прочее такое...
— А ты работой ее вяжи, тогда она меньше брыкаться будет! — посоветовал Егор.— Нет ничего хуже, когда у человека и руки и голова свободные,—он или в блуд ударяется, или запивает в смертную...
За дверью кузницы они окунулись в метельный посвист, в снежную пыль. Выбравшись из вязких сугробов проулка, остановились на углу, вглядываясь в завешенную буранной мглой улицу. Белые смерчи суматошливо бинтовали темные лики изб...
— Постой, а как же с сестрой-то? — опять вспомнил Никодим и потянул Дымшакова за рукав полушубка.
— Она, брат, молодчина! Я даже не ожидал! Думал, кисель девка, а она что надо! — орал на ветер Егор, но так как Никодим напряженно ждал, то он добавил со злым отчаянием: — Выставили нас, парень! Выставили!
— То есть как? — Никодим схватил его за плечо, тряс, как дерево.— Исключили, что ли? Ну что ты молчишь?
— Выходит, так...
- Чего же ты тогда мне голову морочишь? — Никодим был не на шутку рассержен.— Его из партии выперли, а он меня подбивает, чтобы я туда вступал! Чумовой ты мужик!
— Сам-то я себя не исключал! — Егор освободился из цепких рук Никодима, приблизился, обдавая дыханием его темное лицо.— Понял? И еще неизвестно, кто
кого!
— Кто вас там разберет! — с досадой сказал Никодим.— Ксюша, наверное, места себе не находит?
— Ее теперь голыми руками не возьмешь!.. Может, только сегодня она впервой поняла, что быть в партии — это не значит сидеть на собраниях и руку кверху поднимать!..
Они еще немного потоптались и разошлись, не облегчив друг другу души. Егор снова поднял стоймя воротник и побрел домой, зная, что теперь дойдет до своей избы даже ощупью, закрыв глаза.
Он бесшумно открыл калитку, хотел крадучись пробраться по заметенному снегом крыльцу, тихо войти в сени, но едва ступил на промерзлую, скрипучую ступеньку, как за дверью раздался шепотный, изболевшийся голос Анисьи:
— Ну где ты пропадаешь, Егор?.. Господи!.. Уж не знала, что и думать...
Она помогла ему раздеться в темноте избы, принимая шапку, полушубок, стягивая с ног валенки, а сама продолжала говорить, не столько укоряя его, сколько желая поделиться тем, как она переволновалась, ожидая
его.
— Слышу, будто Серый заржал, а тебя все нет и нет...
Чего в башку только не лезет...
— Как малый ребенок, право слово,— радуясь голосу жены, прикосновению ее рук, теплу, вступающему в тело, тихо отвечал Егор.— Да что со мной может стрястись?
— А помнишь, как в прошлом годе мужики из Новых
Выселок заблудились в буран? Нашли их, когда снег уже стаял...
— Ты мне, гляди, ребятишек не застращай! А то доведешь до трясучки — будут всего на свете бояться...
— Да что я, глупая, что ли? Я им сроду и виду не подаю, хоть у самой на душе кошки скребут...
Жена ие спрашивала пока ни о чем, точно догадывалась, что ему и без того тяжело, щадила его, а Егор, чтобы отдалить неприятную минуту, придумывал одно за другим то просил засветить огонь, хотя Анисья и без него знала, что он не будет есть в темноте, то решил сменить пропотевшую рубаху, и ей пришлось открывать сундук и рыться в белье, то захотел выпить с мороза рюмку водки, и жена с готовностью полезла в подпол за грибками. Впрочем, он мог бы и не просить ее ни о чем, Анисья и так улавливала его желания, и не успевал Егор подумать, а она уже в точности ведала, что ему нужно, ровно кто ей шепнул в то же мгновение на ушко.
Мягко ступая по бахромчатым домотканым половикам, она ходила босиком по избе, под просторной исподней рубахой гнулось ее сильное, полное тело с налитой, еще не опавшей грудью, текли по спине темно-русые распущенные косы.
Сидя на лавке, разомлев от усталости и нежности, Егор следил за проворными движениями жены и думал о том, как с годами менялось и зрело его чувство к Анисье. Женившись, он пе сразу расстался с холостяцкими повадками — ходил по деревне с парнями, возвращался домой когда вздумается, нисколько ие заботясь о том, хорошо ли ей с ним, счастлива ли она. Раз не жалуется, не шумит — значит, все идет как положено, как у людей. Просто смирная ему попалась баба, с такой легче жить. Однако пошли дети, и Егор сам собой отвалился от дружков и приятелей, стал заботиться об Анисье, спрашивать, о чем она думает, и чем сильнее давили их нужда и всякие нехватки, тем бережнее относился он к жене. Строго-настрого запретил ей хвататься за непосильную неженскую работу, сам начал таскать воду из колодца, хотя в то время не только мужики, но и бабы считали эту обязанность зазорной для мужчины. Но люди свыкаются со всем, и скоро не один уже Егор качался под гнутым коромыслом, вышагивая ровным пружинистым шагом, чтобы не выплескивалась вода из ведер.
Война смешала все, и, лежа в сыром окопе или слушая, как рвутся снаряды над бревенчатыми накатами землянки, Егор томился думами об Анисье — как-то ей там приходится, хватит ли силенок вынести все? Пока он воевал, сыновья-одногодки возмужали, были призваны в армию, а через год Анисья голосила на всю деревню, рвала волосы, билась в беспамятстве на полу избы. От Егора долго скрывали черную весть, она настигла и ударила его уже под Берлином, когда неудержимо катился последний вал войны...
После его возвращения в Черемшанку жизнь не полегчала, как ожидали, родился Мишка, и не звонкие ли голоса детей помогали ему и Анисье справляться и с тяжкими думами, и с неубывающей нуждой? Анисья вставала чуть свет и, накормив Егора и ребятишек, положив за пазуху кусок хлеба и несколько картошек, уходила в поле, работала там дотемна, чтобы получить в конце года, при расчете, триста граммов зерна на трудодень. За то, что гнулась до ряби в глазах, до липкого пота, до боли в пояснице целый день, получала такой же кусок черного хлеба, что хранился у нее за пазухой. Но Анисья сроду не имела привычки жаловаться, являлась к вечеру без сил, готовила наскоро ужин и уже не помнила, как добиралась до кровати. А утром раным-рано она снова была на ногах, снова брела в поле. Когда выдавалась свободная минута, она, прибираясь в избе, даже напевала что-то вполголоса. Егор дивился ее неунывному нраву и думал, что, не будь рядом с ним Анисьи, неизвестно, как сложилась бы вся его жизнь,— мог бы спиться и угодить за решетку за свой злой язык и, конечно, не уберег бы душу от покорности и безверья...
