Михаил Зуев-Ордынец - Вторая весна
И разве можно не записать о молодой, захмелевшей от щедрого солнца и вольного ветра песне, летящей на машинах в степную даль?
Эх, дороги, пыль да туман,
Холода, тревоги да степной бурьян…
Нам дороги этой
Позабыть нельзя!..
А дорога, которую не забудут многие и многие, дорога к подвигам и славе была скучно пуста. Только одну полуторку с посевным зерном встретила колонна за долгие часы езды. «Сесть на такой дороге одинокой машине с остановившимся мотором — ох, не весело!» — подумал Борис и качнулся, валясь на ящики. А затем его швырнуло вперед. Шофер так круто, с третьей скорости, встал на тормоза, что в машине что-то завизжало. А дальше все пошло по священному ритуалу дальних степных рейсов. Водитель, чертыхаясь, вылез из кабины. Это оказался курчавый Мефодин. Он обошел машину, конечно, пиная баллоны, и, конечно, присел на корточки, разглядывая скептически рессоры. А потом, конечно, открыл капот и залез под него с головой. Слышно было, как он постукивал, подвинчивал, подсасывал и плевался. Борис выпрыгнул из кузова и подошел к мотору.
— Заело? — с видом знатока спросил он. — Или не подсасывает?
— У меня не заест и вполне подсасывает, — ответил из-под капота Мефодин. — Я перед походом ей полную перетяжку сделал. Нервы ей, красавице, подтянул.
— Нервная, значит?
— Не нервная, а хорошее обращение любит. Я ее вот как понимаю! — ответил Мефодин, закрыв капот, но к Борису не обернулся.
Он глядел счастливым взглядом на тихо урчавшую машину, сейчас очень похожую на доброе, сильное, запыхавшееся животное.
— Нет, почему я в тебя такой — влюбленный? — закричал, озорничая, Мефодин, обернулся и удивленно округлил глаза. — Товарищ корреспондент? Откуда вы взялись?
— С вами ехал, — улыбнулся Борис.
Мефодин посмотрел на его запылившиеся ресницы и понял.
— В кузове, зайцам? А почему не со мной, в кабинке?
В хвосте колонны раздался резкий сигнал, Мефодин посмотрел в ту сторону и захохотал:
— Мчится уже, сатана! Ух, жуткое дело кому-то будет!
Вдоль колонны мчался садыковский «козел». Кургузый, словно обрубленный сзади и спереди, взгромоздившийся на толстенные баллоны, он, когда мчался, отчаянно приседая на рессорах, имел очень лихой вид. За «козликом», как привязанная, неслась «техничка». И тотчас по колонне пошла перекличка: «Человек двадцать — в голову колонны! Живо!» — «Жоржики ленинградские, давай, давай!» — «Пошли, ребята! Вылетай без последнего!..»
— Эй, целинники, почему встали? — крикнул Мефодин, сложив руки рупором, в сторону передних машин. — Ленинградец! Паша, почему стоим!
К «ЗИСу» Мефодина подошел пожилой шофер в черном полушубке, ленинградец Павел Полупанов. Вместе с ним пришли водитель санавтобуса Костя Непомнящих, затем второй ленинградский водитель, попыхивающий трубкой Вадим Неверов, и еще один, совсем мальчик, с такими жиденькими усиками, будто под носом его намазали слегка сажей. А при этих усиках совсем не к месту были по-детски мягкие, как у только что проснувшегося ребенка, неокрепшие еще после сна глаза.
— Передние в какой-то луже сели, — сказал Полупанов. — Ну и водители же у вас.
— У вас, поди, лучше? — запальчиво спросил казахстанец Непомнящих. — У тебя, к примеру, что, звезда во лбу, а?
Полупанов высокомерно оглядел Костю и не ответил.
— Видели, как Садык-хан газовал? — засмеялся вдруг Вадим.
— Горяч да кусач! — улыбнулся и Мефодин.
— Будешь кусач! — холодно сказал Полупанов. — За каждую кочку цепляетесь.
— Так сними нас с машин, — весело посмотрел на него Мефодин.
— Нужно будет — снимут.
— А ты за мою баранку сядешь?
— Нужно будет — сяду.
— Ты? За мою баранку? — по-прежнему, не обижаясь, весело удивился Мефодин и захохотал. — Да я, тебе, Паша, раньше нос на сторону сворочу! Ишь задрал нос, кочергой не достать!
— Ну, знаешь, я такие разговорчики не люблю! — Лицо Полупанова обиженно дрогнуло. Он повернулся и зашагал к своей машине.
— Задаются ленинградские водители! — посмотрел вслед Полупанову водитель с будущими усиками, тоже казахстанец. — Прямо абсолютные чемпионы баранки!
— А ты лучше помолчи, Яшенька, — ласково и насмешливо сказал Костя Непомнящих. — Сам-то сколько баранку вертишь? Уже четвертый месяц? Бона! Тогда вытри сначала под носом, сажа у тебя там.
Яшенька покраснел и отвернулся.
— Садык обратно катит! — крикнул Вадим, захохотав, и указал трубкой на мчавшуюся вслед за садыковекой машиной «техничку».
К задней стенке ее был привинчен нестерпимо блестевший на солнце большой медный умывальник.
— Ты смотри! И в степь с умывальником приехал.
— Будьте покойны! — сказал Мефодин. — Он и целлулоидный подворотничок не забыл. Давай по коням, братва. Сейчас тронемся.
Водители побежали к машинам. Мефодин открыл кабину.
— Вася, здорово, друже! — сказал кто-то за его спиной.
Шофер рывком обернулся и увидел человека с глазами-бусинами.
— Шполянский? Ты как сюда попал?
— Целинный энтузияст. А шо? Не веришь?
В голосе Шполянското были и вызов и насмешка.
— Вот так да, — ошеломленно провел ладонью по лицу Мефодин. — Оська Шполянский — целинник… Ладно. Поехали.
— Я з тобою, Вася. Будь ласка, — в спину Мефодину сказал Шполянский.
— Садись, — хмуро ответил водитель.
В кабину сели втроем. Передние машины уже тронулись и сразу пошли па предельной скорости. Мефодин рванулся вдогон. На крутом повороте Шполянский навалился плечом на водителя и, понизив голос, сказал:
— А ты чув, козаче, яки тебе Садык-хан слова казав у городи? «Смотри, Мефодин!» Хай тебя бог милует, Вася, але неначе Садык, на тэ поганэ дило намекал.
— На какое поганое дело? — тихо и трудно спросил Мефодин.
— А з козой, Вася.
«Что за коза?» — подумал Борис.
— Навязался он, сатана, на мою душу! — с сердцем вырвалось у Мефодина. — А ты, Оська, не пугай! Не пугай, слышишь? — крикнул он, бросив на Шполянского быстрый, блесткий взгляд. — С погаными делами кончено! На целину еду, на чистые земли!
Щелчком он сдвинул «бобочку» на затылок и весело поднял одну бровь.
— Садык-хану нужны шоферы некурящие, непьющие, только семечки грызущие. А все же, что там ни говори, есть в нем шоферская душа!
— Разве у шоферов какая-нибудь особенная душа? — засмеялся Борис.
— А как же! — щедро улыбнулся Мефодин. — Лихое наше дело! Свободная профессия! Дурак тот, кто говорит, что шофер, мол, извозчик, подбрасывает да подвозит. Врешь! Шофер — это вроде моряка. Он по-настоящему только на дороге живет. Большое это слово — дорога! С дороги далеко видно! Был бы руль в руках, больше мне ничего не нужно. Всю жизнь готов ехать! Это что, от характера, что ли? — посмотрел он на Бориса.
— Пожалуй, — согласился Чупров. — И очень хорошо, если любишь свое дело. Это уже половина твоего счастья.
— Во-во! — снова улыбнулся Мефодин. Улыбка его была доброй, доверчивой. — Я как получил впервые машину… Ну-у! Куда-а! Счастливее меня никого нет! Без машины я нуль без палочки, а на машине — талант! Я не хвастаю, люди так говорят, спросите. А потому закрепился я за ней намертво!
Борис искоса, осторожно посмотрел на него. Мефодин вел машину с небрежной хваткой опытного водителя. На подушке своей сидит свободно, уверенно, как всадник, слившийся с седлом. И кабину принарядил. По верху боковых окон темно-зеленые плюшевые занавески с помпонами, в стеклянной пробирке бумажный цветок. Не роскошное, но любовное убранство.
— Я дорогу видеть хладнокровно не могу, — снова; заговорил Мефодин после долгого молчания. — Тянет!: Каждый день что-нибудь новое, встречи разные…
— А что ни встретишь, и жаксы и жамая, все клади в карман, — намекая на что-то нехорошее, ухмыльнулся Шполянский.
Мефодин сразу помрачнел, нахмурился, но промолчал.
Борису показалось, что между ними есть что-то, крепко их связывающее. Но что это может быть? Уж очень они разные.
Пышной шапкой весело поднимались Васины кудри. Ими заросла, казалось, и малокозырка-«бобочка», всегда ухарски сдвинутая на одну бровь. А выпущенная на лоб волнистая прядка придавала его лицу неукротимое озорство. Но не только шевелюра, все у Мефодина было кудрявое, бесшабашное, озорное: и пушистые ресницы, и смешные, перевернутые запятыми брови, и задирчивый нос, и трегубый рот с рассеченной верхней губой. И голос был кудрявый, с картавинкой, и даже улыбка, навсегда застрявшая в углах губ, тоже была какой-то перепутанной, то веселой, озорной, с хитринкой, а то несмелой и виноватой.
Совсем другим был Шполянский, высокий, с длинными вялыми руками, с бледным, малокровным лицом, как иглой исцарапанным мелкими, видимо преждевременными, морщинами. Невыразительными были и всегда красненький, насморочный носик, и распущенный, — смятый рот, и голос скользкий, гладкий, без зацеп. Но многое темное могли таить тяжелый волчий лоб и круглые, выпуклые, янтарно-желтые глаза. Остро, внимательно смотрели эти по-птичьи безбровые жмурые глаза, и чуялась за плечами этого человека суматошная, неуютная и нечистая жизнь.
