Владимир Тендряков - Собрание сочинений. Т. 2.Тугой узел. За бегущим днем
— Что тут не понимать? Говоришь — высокое дело, а предлагаешь его мне, непроверенному человеку.
Катя рассыпалась веселым мелким смехом.
— Милый ты мой Сашенька! Да какой же ты непроверенный! У тебя и проверять нечего. Вот ты весь как на ладони: за границей не бывал, связей — даже с девочками — не имел. Не-про-ве-рен-ный!
Саша фыркнул осуждающе.
— Ответила!.. Привыкла мерять анкетой: был ли за границей, имел ли связи?.. Я пять дней назад узнал только, как в косилку лошадей запрягают. Где уж там проверенный! И такого сразу заведовать чем-то.
— Да ты с занозой. Вот не ожидала, — с прежней снисходительностью протянула Катя, но блестящие глаза с любопытством, скрытым интересом разглядывали Сашу. У него из распахнутого ворота мятой рубашки виднелась ключица, мальчишечья, трогательная, но тонкие губы твердо сжаты, взгляд больших светлых глаз открыто прям, смущает… Вот и не заметила, как изменился, — серьезный растет мужчина.
Снисходительный тон и пристальное разглядывание задели Сашу. Он заговорил резко:
— Ты вот станешь секретарем райкома комсомола, пойдешь на курсы — поставят заведующим отделом в райкоме партии, может, до партийного секретаря дорастешь… А такой, как Игнат Егорович Гмызин, есть председатель и останется им. Он-то свой колхоз уж будет знать. Тебе придется ему советы разные давать, учить его, а что ты ему посоветуешь, если даже лошадь толком запрячь не умеешь?..
— Не хочешь так не хочешь, — решительно произнесла она. — Твоя добрая воля. Давай об этом говорить не будем.
— Верно, не будем, — согласился Саша.
Но говорить им было больше не о чем.
Чистый, как мед, закат потускнел. Куча тесу днем среди поленниц, бочек для поливки огорода, половиков, развешанных на изгороди, была незаметна. Сейчас, в вечернем прохладном воздухе, она объявила о себе всему двору — смолисто запахла.
Исподтишка разглядывая Катю, Саша вспомнил один случай.
Как-то возле школы играли в лапту. Звонок на урок оборвал игру. Все бросились к школьному крыльцу самым близким путем — через выбитую дыру в ограде, ребята впереди, девчата, смеясь и тараторя, сзади. Саша, последний из ребят, уселся в лазе, закрыл собой проход.
— Не пущу! Кругом обежите.
Девчата толкнули его раз-другой в спину, потоптались, кинули без обиды «дурак!» и побежали в обход. Вдруг затылком, всей спиной Саша почувствовал — к нему подходит Катя. Остановилась, помолчала, приказала:
— Пропусти!
Саша через плечо взглянул: острый подбородок вскинут, ресницы надменно опущены, в тени под ними, тронутые таинственной влагой, глаза. Уступить — позорно и сидеть, не двигаясь, — трудно!
— Пропусти!
— Не пущу.
— Пропусти!
И Саша не выдержал… Она прошла, а он покорно, в отдалении, поплелся за ней. Плечи приподняты, но-ходка небрежная, чувствует, конечно, что он глядит ей в спину.
Катя пошевелила плечами;
— Холодно. Я пойду.
Саша распрямился, приготовился прощаться. Но Катя не двинулась с места.
Еще с минуту сидели молча, вдыхая свежий запах досок.
— Мне пора…
И опять не двинулась.
— Если можно, я провожу…
В сумерках лукаво, таинственно блеснули глаза Кати.
— Наконец-то! Тяжел на догадку.
— Обожди минутку — переоденусь, руки вымою.
Он бросился в дом… Переодеваясь, прятал смущенное лицо от матери.
Луна уперлась подбородком в верхушку старой липы. В тени по земле были разбросаны лунные зайчики. С лугов время от времени тянул сырой ветерок, и тогда лунная россыпь начинала ленивый хоровод. Один из крупных зайчиков лежал на белой кофточке Кати, как голубая ладошка.
Катя притихла, задумалась.
— Скажи, — она подняла голову, — тебе не кажется иногда, что эта жизнь пока не настоящая?
— В детстве казалось одно время, — ответил Саша не сразу. — Бегал с ребятами, купался, за налимами под коряги лазал, а ночью оставался один и думал: а что, если есть еще какая-то жизнь, непохожая, спрятана в этой? Знаешь, игрушечные матрешки — одну откроешь, в ней другая сидит… Я все ждал: проснусь, а кругом иначе. Река Шора, налимы, грибы в Прислоновском лесу — все было ненастоящее, просто снилось мне. Даже страшно иногда делалось. Говорят, учение такое было, идеалистическое, — ты живешь, а все кругом как сон или что-то в этом роде.
Но Катя покачала головой.
— Я не о том…
— О чем же?
— Вот ты ушел в колхоз, работаешь… Ты думаешь, это и есть начало настоящей жизни?
— А как же? Теперь я в матрешек не верю. Раз кончил школу — значит, жить начал.
— А я вот все жду чего-то большого, задания какого-то особенного или выдумываю — пошлют куда-нибудь. И знаю — обманываю себя, а жду…
— Какое задание?
Катя приблизила к Саше лицо: строгие в одну линию брови, глаз в темноте не видно, но чувствуется — они блестят под ресницами, блестят решительно, с вызовом.
— Ты не смейся, но мне хочется чего-то головокружительного. Приказала бы партия — умри! Умерла бы!.. Тебе смешно? Наивная девчонка мечтает о подвиге, детство не выдохлось.
— Не смешно, только…
— …только — пустое все, фантазия. Надо жить, а не мечтать попусту. Верно, Саша, тысячу раз верно! Но это я уже слышала… — Катя неожиданно остыла, вздохнула. — Как мне на целину хотелось уехать…
— Почему же не уехала?
— Думала, думала, и руки опустились. Ну что я умею делать?.Я не тракторист, не механик, не комбайнер, даже не прицепщик…
— А комсомольский работник. Там, наверно, они тоже нужны.
— Таких ли комсоргов туда посылают — со стажем, из городов, а я и года еще не работала. Да и ехать за тысячу километров, чтоб опять стать тем же, — какой смысл?
— Тогда надо было выучиться на трактористку.
Дома, уткнувшись окнами в растрепанные палисаднички, дремали вокруг. Их крыши щедро поливала своим светом луна. Телеграфный столб от безделья и одиночества унылым баском пел про себя тягучую песню.
— Я вот тебе позавидовала, — начала Катя после молчания. — Решил уйти в колхоз и пошел, стал учиться запрягать лошадей в косилку. Как подумаю — трактор, выхлопы разные, грязный мазут… Обычное, небольшое… Наверно, нет характера. Честное слово, завидую тебе… Я даже удивилась сегодня про себя: гляди ты какой!
Вдруг, оборвав себя, Катя поспешно сунула руку:
— До свидания. Поздно.
Лунный зайчик сорвался с ее груди и затерялся в выводке таких же, как он, разбросанных по траве…
Проскрипела калитка, простучали по сухой тропинке каблуки. Уже из темноты, от дома, она насмешливо крикнула:
— Не загордись смотри! Я, может, все наврала.
Звякнула щеколда, хлопнула дверь.
Саша стоял, окруженный щедро разбросанными лунными пятачками, смотрел в темноту… Он протянул руку вперед, поводил ею в темноте, пока лунный зайчик не упал на ладонь.
«Наврала?.. Ой, нет. Слово не воробей…» Шевельнулись ветви дерев, по влажным уже от выступившей росы листьям пробежал тихий шорох, словно очнулось от сна дерево и опять задремало. Зайчик соскользнул с ладони. Саша сконфуженно спрятал руку в карман.
На пустынном шоссе поблескивали отшлифованные автомобильными шинами затылки булыжника. Посреди дороги валялся ржавый железный обод от бочки.
Не с ним ли возился днем напротив их двора Вовка, сынишка райисполкомовской уборщицы Клавдии? Он упрямо сопел, прилаживался, наконец наловчился — обод со звоном и грохотом покатился по булыжнику. Замелькали черные пятки, раздался победный, полный восторга клич.
Саша вспомнил этот клич, взлетающие пятки, черные, как обугленные в костре картошины, и тихо засмеялся.
11В промкомбинате, вспугнув галок, простуженно прокричал гудок.
На усадьбе МТС девять раз ударили в подвешенный к столбу лемех плуга.
С крыльца почты сошел, привычно сутулясь под набитой газетами сумкой, почтальон Кузьмич.
В магазине райпотребсоюза раскрылись двери, и степенная чета: дед, бородка клинышком лисьего цвета, старуха с въедливым взглядом, прибывшие спозаранок из деревни Прислон или Сухаревка, с пристрастием стали ощупывать выброшенную на прилавок штуку грубого драпа.
В парикмахерской артели «Красный быт» парикмахер Сударцев, прозванный злыми языками «Тупая Бритва», принимаясь за подбородок заезжего председателя колхоза, начал решать с ним вопрос: какое еще коленце выкинет в Вашингтоне сенатор Маккарти.
Как всегда, в девять утра в селе Коршунове начинался обычный трудовой день.
Павел Мансуров в свежей сорочке, в отутюженных брюках, заметно праздничный, шагал к райкому, придерживая локтем папку с документами. Почтальон Кузьмич встретил его обычным: «Газетку прихватите». Учитель Аркадий Максимович Зеленцов, мерявший дощатый тротуар лоснящейся от старости палкой, приподнял над головой соломенную шляпу: «Доброе утро». Вышедший из парикмахерской с отливающей синевой подбородком знакомый председатель из глубинного колхоза остановил его, поговорили о погоде, о пальцевой шестерне, которую никак не выпросишь у МТС.
![Владимир Тендряков - Собрание сочинений. Том 5. Покушение на миражи: [роман]. Повести](/uploads/posts/books/134063/134063.jpg)
