Владимир Солоухин - Олепинские пруды (сборник)
— Подумаешь, пожалел, что мальчишки горохом попользуются. Ну и пусть пользуются. Витамины. Мальчишки, чай, наши же.
— Нет, мужики, вы неправильно делаете. Я бы на вашем месте все ордена и медали…
— Володя, Володя, ты уж посодействуй там, где нужно…
— А пруды наши давно пора бы почистить. Разве это карась? Это заморыш какой-то, а не карась.
Тут вдруг вскочил Александр Иванович, который, когда выпьет, делается очень чувствительным.
— Мужики, мужики, о чем вы говорите, опомнитесь! Горох, пруды, караси… Разве об этом надо сейчас говорить… Вьетнам ведь гибнет!
На этих словах Александр Иванович вдруг ударил себя в грудь кулаком. Однако ничто уже не могло сосредоточить разговор в одной точке и вывести его в одну линию. Говорили по-прежнему кто во что горазд.
— Горох! Да, бывало, горох нарочно около дороги, чтоб детишкам удобно было лакомиться.
— Бульдозер в колхозе есть, долго ли ему овраг перекрыть. Да это ему — тьфу, пустяк!
— Еще Глебов хотел…
— Вот я и говорю, вы неправильно поступаете. Нужно устроить парад, пройти мимо правления колхоза…
— Володя, Володя, нам ничего больше не нужно, ни о чем не просим, только одно… ты уж посодействуй, чтобы… чтобы мир во всем мире.
— А пруды мы почистим, будут как зеркало, лучше новых.
— А гусей и уток раньше держать запрещали, было постановление на миру, на сходке, они портят траву и воду.
— Мужики, мужики, опомнитесь, о чем вы!.. Какие гуси, какая трава…
И опять не удалось Александру Ивановичу повернуть разговор на Вьетнам. На некоторое время, что вполне естественно, переключились на фронтовые воспоминания.
— Я сначала в истребительном батальоне был. Дадут бутылку с горючей смесью, танки…
— А мы подходим к озеру Балатон, берег крутой, высокий…
— Концлагерь разбили. Ворвались, а там скелеты…
— Неправда, немцы бы их сожгли.
— Живые скелеты, не понимаешь? Которых истребить не успели. На коленях ползут, обниматься лезут, а нам жуть.
— А я всю войну в партизанах был, в Белоруссии. Потом наша армия подошла.
— А что, мужики, Америка с Англией на нашей стороне воевали, наверно, и у них жертвы были.
— Какая война без жертв?
— А сколько примерно американцев и англичан за всю войну полегло?
Мужики поглядели в мою сторону. Мне где-то попадались на глаза цифры, и я запомнил.
— Американцы потеряли двести пятьдесят тысяч человек, англичане — триста тысяч.
— За всю войну?
— Да, за всю.
— Не может быть.
— Почему же не может?
— Как же так?! Вместе воевали, заодно, одних и тех же немцев били. У нас двадцать миллионов человек, а у них двести пятьдесят тысяч. Не может быть!
— Слушай, что тебе говорят. Чай, он (это про меня) не сам придумал, подсчитано.
— А ежели немцы?
— Что немцы?
— Сколько мы немцев положили за всю войну?
— А немцев четыре с половиной миллиона.
— Н-да, а ты говоришь…
Разговаривая, постепенно отсели от газет и сковороды. Старик, успокоившись, блаженно, тихо заснул. Женщины вдруг запели «Златые горы». Запели громкими, не очень слаженными голосами, но все-таки песня пошла. Я подумал: вот ведь какая судьба. Никто не знает: кто написал эту песню — «Златые горы», слова и музыку. Один ли автор, два ли. Но если два, то оба вполне безымянны и неизвестны. И все-таки каждая деревенская свадьба, каждый деревенский праздник, — вернее, музыкальная и песенная часть каждой пирушки, — начинается с этой песни. Если есть гармонист и если после всех разговоров он растянет мехи гармони, то обязательно с этой песни, с этой залихватской запевки:
Когда б имел златые горы
И реки полные вина,
Все отдал бы за ласки, взоры,
Чтоб ты владела мной одна.
Если нет гармониста, а одни только певуньи, то и они начнут с этой песни и будут, закрыв глаза, полупоя-полукрича, в подробности сообщать:
Умчались мы в страну чужую,
А через год он изменил.
Забыл он клятву роковую,
Когда другую полюбил.
И за что этой песне такая честь?! И мелодрама, и, как сказал бы иной городской интеллигент, непролазная пошлость, а вот поют и поют на всех вечеринках и на всех свадьбах, поют с упоением, надрывая голоса, сотрясая стены, если дело происходит в стенах.
Не плачь напрасными слезами,
Постой немного под окном.
С пустой котомкой за плечами
Ты не войдешь в отцовский дом.
— Мужики, мужики, не дело. Давайте теперь какую-нибудь фронтовую.
— Правильно, правильно, фронтовую. «Землянку» давайте.
— Обязательно «Землянку».
Запели «Землянку». Однако петь ее оказалось труднее, чем «Златые горы». Песня шла вразнобой, но все же хватило выдержки, допели до конца. А потом кто-то завел «Враги сожгли родную хату…», и опять ударили дружно, согласно. Я даже не ожидал — будто разом протрезвели все.
На сковороду с карасями и на остатки хлеба, разбросанные по газете, напали куры. Они совсем не смущались поющих людей, но клевали торопливо, лихорадочно, словно понимали, что кто-нибудь сейчас спохватится, махнет рукой и крикнет:
— К-ши, к-ши!
Но никто не спохватился и не кричал. Мы с бывшим бригадиром Василием Михайловичем, как не поющие, сидели немного в стороне и наблюдали. Василий Михайлович обвел взглядом и притихших мужиков, и баб, смахивающих слезы, и всю живописную картину нашего празднества. Я увидел, как живым огоньком загорелись глаза бывшего бригадира. В них появилось что-то почти детски-восторженное. Он схватил меня за руку и зашептал:
— Володя, Володя, ты гляди… ты гляди… и разбили немцев!
Поминки
В двенадцать часов воскресного дня, когда я собрался прогуляться к реке поглядеть, не подняло ли зимний лед, к нам прискочила Шура Тореева.
— У тети Агаши поминки пр Ивану Дмитриевичу. Просила вас прийти. Что ей сказать?
— Скажи, сейчас придем.
— Тогда поскорее, все уж пришли, сидят.
У тети Агаши самый плохонький домик из всего села. У нас в селе, можно сказать, нет плохих домов. Где были похуже — подрубили, обновили, покрасили. Сейчас если лежат перед домом свежие бревна, то это уж на баню. Некоторые берутся за палисадники.
Домик тети Агаши тоже был когда-то новым, справным, ровным. Жили в нем всегда только двое: Иван Дмитриевич, поминать которого нам сегодня предстояло, и тетя Агаша. Детей у них никогда не было. Отсутствие лишних ртов, бережливость и трудолюбие — вот почему в доме Ивана Дмитриевича водились самые белые пышки и пироги. Запасов белой, даже желтоватой, «единоличной» муки им хватило чуть ли не до войны.
Домик постепенно ветшал и одним углом врастал в землю. Но старились и его жители. Много раз говорили старичкам: пора подрубать, задавит. Но Иван Дмитриевич и тетя Агаша точно рассчитали, что на их век хватит.
Сам Иван Дмитриевич много лет работал ночным сторожем: ночью ходил по селу и через каждый час звонил в колокольчик около пожарницы. Сначала старик носил берданку, которая, впрочем, вряд ли была заряжена, а потом стал бродить просто с палкой.
Не могу сказать, был ли Иван Дмитриевич добрым человеком, потому что ничего ни разу не пришлось мне у него просить. Но то, что он был безобидным стариком, подтвердит любой житель села. Свои семьдесят пять лет он ухитрился прожить так, что не обидел ни одно живое существо на свете, не то что человека.
Будучи мальчишкой, я залез однажды к Ивану Дмитриевичу в сад за вишеньем. Наевшись черных, надклеванных воробьями ягод, я стал пробираться к лазейке, через которую влез. У лазейки с палкой стоял хозяин сада. Он ждал меня, улыбаясь в свои рыжие, коротко постриженные усы.
— Ну что, попался? С собой-то много ли нарвал? Совсем не нарвал? Молодец. В другой раз приходи, ешь, только с собой не бери.
Проходя мимо Ивана Дмитриевича, я все же опасался подвоха: не огреет ли палкой. Не огрел. Больше я не лазил к нему за вишеньем.
Последние годы Иван Дмитриевич сторожил не село, а одну только церковь. Он же топил в церкви печь, подметал, зажигал свечи. Весной прибирал возле церкви мусор.
Но церковь закрыли. В ней разместился колхозный склад. Вместо икон и медной утвари появились мешки овса, гороха, комбикорма, ящики с гвоздями, туши мяса, коровьи головы, ноги. Вместо ладана и горящего воска пахло перестоявшейся солониной.
Деятельность Ивана Дмитриевича переключилась на сельский наш магазин. Он тоже там безвозмездно и бескорыстно подметал, помогал продавщице разбирать товары из ящиков, но больше сидел на мешке с солью.
Целый день в магазине народ, разговоры. Старику не скучно. Если бы последить из окна, за день Иван Дмитриевич раз двадцать продвигает валенками в галошах от магазина к дому и обратно. Расстояние, правда, шагов семьдесят, не больше, но так день и пройдет.
