Юрий Скоп - ТУ-104 и другие
Обзор книги Юрий Скоп - ТУ-104 и другие
Юрий Скоп
ТУ-104 и другие
Повесть
Галине Кирпичниковой,
стюардессе.
С самим собой распрощаться трудно, а может быть, и вообще невозможно.
В 1963 году я расстался с редакцией областной газеты. Была зима. Снег. По улице шли три девчонки в синих аэрофлотских шинелях. Будем считать, что с них все и началось. А чуть позже в трудовой книжке бывшего корреспондента появилась забавная запись: «...зачислен на должность бортпроводницы».
Стюарды тогда еще только входили в моду, и в нашем авиаотряде их было всего восемь. Потом были полеты и первые страницы моей первой повести, которую вы сейчас, если захотите, прочтете.
С тех пор прошло пять лет.
Я прощаюсь сегодня с тогдашним самим собой.
Я прощаюсь сегодня со стюардессами. Хотя, может быть, и не раз память вернет меня к тем, кого ежеминутно встречает и провожает аэродромная земля. И тогда, наверное, уже совсем по-другому оживут пока еще не написанные мной парни и девчонки с нелегких трасс, и заговорят с тех страниц сильные, но земные люди, навсегда связавшие себя с небом.
После работы в Аэрофлоте судьба завела меня в горы, тайгу, к людям, еще более трудным и суровым.
О них я и пишу теперь...
Перед тем полетом
Аэродромы закрывались и на востоке. По всей трассе с запада брели снегопады. Белые шлагбаумы метелей перехватывали посадочные полосы, люди нервничали в портовых залах ожиданий, и города начинали грустить о реактивных громах. Снег все шел, шел и шел...
Теплый и мохнатый, он белил улицы, пахло от него талым ивняком, сырой свежестью будущих дождиков.
Но на центральном проспекте дворникам делать было нечего: парни и девчонки катали февральский снег, стены домов искрились наляпами — разрывами, редкий прохожий не нес на спине белой заплаты.
А в нашем дворе — сугробы. Обычно с ними воюет глухонемой дворник дядя Костя. Воюет с рабочей, неспешной терпеливостью, и петляет по двору от крыльца до крыльца тесная, в ширину его фанерной лопаты, тропинка. Так было всегда, до этой удивительно богатой снегом недели. Дядя Костя не появляется во дворе, и сугробы растут и растут. Даже голубям стало трудно спускаться с карнизов за кормом — птицы тяжелые, проваливаются. Тропинка до краев заросла снегом. Соседки судачат по поводу пропажи дворника, а тетя Пана говорит, что дядя Костя запил.
После разбора полетов Фаридка и Майка отправились в кино, а я решила пойти домой — прибраться в «зимовье».
По-прежнему с низкого, серого неба падал снег, и когда я, поднырнув под калиточную цепь, вошла во двор, то сразу же увидела на скамейке, прижавшейся к облезлому брандмауэру соседского кирпичного дома, дядю Костю.
Из валенка, обычно аккуратно подшитого, торчал розовый с желтым, будто прокуренным, ногтем палец. На осунувшихся щеках свалялась многодневная бурая щетина. Дядя Костя как-то безвольно поманил меня. От дворника исходил тяжелый запах чеснока и водки, голубенькие глазки его были мутны, и до самых губ вычертились светлые неровные полоски.
— Вы почему плачете, дядя Костя?
Дворник замотал головой, замычал грустно и показал на карман заношенного ватника. Я не поняла, и дядя Костя опять похлопал ладонью по карману.
— Что там?
Я сунула руку в карман. Письмо! Конверт засаленный. Дядя Костя мотнул головой: мол, смотри.
Снег ложился на грязную, плотно исписанную страницу.
«Дорогой Константин Адамович!
Пишут Вам строители Нижне-Кузьминского прокатного стана 605. Бригада Ивана Кузьмича Синицына. Мы трудимся хорошо. Наша бригада трубокладов-верхолазов на стройке знаменитая. И Ваш сын, Константин Адамович, Виктор тоже незаменимый наш товарищ. Он...»
Я оторвалась от письма и удивленно посмотрела на дворника. У дяди Кости есть сын!
«...Ваш Виктор героически трудился вместе с нами на сооружении самой высокой трубы. Она высотой 120 метров. У Виктора есть девушка. Ее зовут Маша. Она работает у нас в бригаде лебедчицей. Скоро мы должны отпраздновать их свадьбу. Так что не волнуйтесь. Все хорошо. Недавно мы работали на трубе. Было холодно. И вот случайно обрушилась решетовка — площадка, на которой мы стоим, когда кладем кирпич. Виктор сорвался и бригадир Иван Кузьмич...»
Мне вдруг стало очень холодно.
— Дядя Костя, пойдемте в дом к нам?
Я встала и показала пальцем на себя и на окна.
— Пойдемте...
Дядя Костя понял, тяжело оторвался от скамейки и так же тяжело и покорно пошел за мной.
В зимовье я заставила дядю Костю раздеться, растопила печь, поставила чайник. Дворник в толстых ватных брюках и расстегнутой грязной ковбойке ссутулился над столом. Я присела рядом и снова принялась читать.
«...и бригадир Иван Кузьмич. Они живы. Судьба у них, значит, оказалась счастливая. Случайно повисли на арматурных прутах. Так что все хорошо. Но вот тут у Виктора сорвался с ноги валенок. А пока мы их сняли, прошло всего два часа времени.
Сейчас Виктор и бригадир наш, Иван Кузьмич Синицын, в больнице. Чувствуют себя хорошо. Мы к ним все время приходим. Вы уж простите Вашего сына, что он Вам очень давно не писал. Мы его, когда он поправится, поругаем всяко. А у него обморожена была нога. Холодно тогда было. И врачи ему ногу лечили. Только он, Ваш Виктор, будет потом немного хромать. А так все хорошо. На работе бывает всякое. Мы, строители, приглашаем Вас приехать к нам, вот и деньги Вам высылаем. А Виктор, он попросит у Вас прощения, что забыл совсем было про отца. Когда он поправится, мы его поругаем. Но сейчас он Вас очень желает видеть, а написать сам стесняется. Приезжайте. Мы подыщем работу Вам здесь. И Маша Викторова Вас приглашает, и все мы. Купите билет на самолет, мы Вас встретим всей бригадой. Трубу мы уже заканчиваем. Приезжайте и дайте телеграмму. Большое Вам рукопожатие, Константин Адамович...»
Под письмом стояли подписи. Много подписей.
— Дядя Костя, надо ехать. Туда! — Я показала дворнику на окно, на низкое, серое небо, из которого все сочился теплый снег. Я раскинула руки, как крылья:
— Лететь надо, дядя Костя! Мы вас отправим. Полетите?
Дядя Костя заморгал мутными глазками. Оживился.
— Н-н-а-а!
Он ткнул меня пальцем в плечо и, тоже раскинув руки, как крылья, закивал головой на потолок.
— Да, да, дядя Костя! Самолетом! — закричала я.
Дядя Костя посмотрел на отрывной календарь, потом перевел взгляд на меня. Я загибаю листки.
— В воскресенье. Если снег перестанет...
— Н-н-а-а!
В голубых глазках дворника теперь радостное доверие. Дядя Костя легко встает, хватает ватник и быстро уходит. Через несколько минут он появляется во дворе с метлой, лопатой и яростно начинает разбрасывать снег. Вот уже и ватник висит на палисаднике. Дядя Костя подходит к нашим окнам, стучит в стекло пальцем и, когда видит меня, раскидывает руки крыльями и улыбается.
Рыжая Майка говорит:
— В каждом порядочном доме должен быть абажур. Розовый. Тогда все будет казаться в розовом свете.
Смуглая Фарида придерживается другого мнения.
— Ничего подобного. Абажур — это отсталость. Вот если я выйду замуж, у нас будет трехкомнатная секция... Так вот, в спальне я такой торшерчик отгрохаю — дети сами будут родиться!
Я молчу на раскладушке и просто слушаю. Потом перебиваю девчонок:
— Неужели и в воскресенье порт будет закрыт? Снег, снег. Надоело. За всю зиму столько не падало. Фарида, в этот рейс повезем «зайца».
— Кого еще, Рита?
— Дядю Костю...
— Дядю Костю? — быстро переспрашивает Майка.
Я рассказываю, и в зимовье делается очень тихо, так, что слышно, как за стеной, в тети-Паниной половине, скребется во сне дряхлая дворняжка Мирка.
Майка ворочается на оттоманке, и оттоманка жалобно постреливает ослабевшими пружинами.
— Жалко дядю Костю. Хороший он, тихий. Если бы Кирилл такой был...
— Много ты захотела! — хохочет Фарида. — И розовый абажур и мальчика розовенького.
— А что! — торопится Майка. — Абажур — это хорошо. Представляешь, падал бы из наших окошек розовый свет, и снежинки кружились бы розовые, как лепестки, и в гости бы к нам ходили по розовой тепленькой тропинке. А дядю Костю надо отвезти. Зайцем. Факт!
— Конечно, отвезем, — поддерживает Фарида. — Давайте-ка лучше спать. Тебе гасить, Ритка, ты ближе.
В печи перешептываются остывающие уголья. Взлаивает за стеной Мирка.
— Интересно, — не выдерживает тишины Майка, — какой он будет, наш новый командир? Важный, наверное, раз из Москвы присылают. Ты его, Фаридка, влюби в себя...
— Ладно, — сонно дышит Фарида, — пусть этим Клавка занимается. Она же теперь инструкторшей будет...
...Мы живем на тихой, тесно заставленной тополями улочке. Машины по ней ходят редко, и, если бы не грохот самолетов (над этой частью города они снижаются: аэродром недалеко) да не визг трамваев (за три квартала от нас кольцо), можно было бы представить, что дом наш не в городе, а где-то в дачном предместье.
