Одна маленькая ошибка - Смит Дэнди

Я снова пробую дернуться, но металл врезается в запястья, и приходится сжать зубы, чтобы не закричать от боли. Нет, без посторонней помощи освободиться не получится. Меня бросает то в жар, то в холод, а грудь неприятно сдавливает от подступающей паники.

Так.

Вдох. Выдох.

Вдох. Выдох.

Опустив взгляд, я обнаруживаю, что на мне чистая футболка. И что на коже нет никакой грязи, лишь мелкие синяки и царапины на ногах. Сколько же времени я пробыла без сознания? И что Джек делал со мной, пока я валялась в отключке? Я рефлекторно дергаюсь, намереваясь пощупать себя между ног – нет ли там разрывов, крови, не болит ли что‐нибудь, в общем, есть ли свидетельства того, что он воспользовался мной. Но оковы не пускают.

Он сменил на мне одежду. Значит, мое безвольное обнаженное тело побывало у него в руках. Он меня отмывал. Внутри все сжимается. Паника грозит переломить ту последнюю соломинку спокойствия, за которую я цепляюсь изо всех сил. Я медленно набираю полную грудь воздуха, стараясь не терять самообладания и не дергаться, и прислушиваюсь к собственным ощущениям. Вроде бы нигде ничего не ноет, но, с другой стороны, мало ли бывало случаев, когда женщину насиловали, пока она была без сознания, а потом она приходила в себя, понятия не имея о случившемся, а потом, повернувшись, обнаруживала рядом незнакомого мужчину, или, что еще хуже, всплывало какое‐нибудь непотребное видео или фото. Так что даже если Джек изнасиловал меня, проверить это невозможно.

И тут приходит мысль, от которой меня бросает в ледяной пот. Если Джек еще не сделал этого, то нет никакой гарантии, что он не изнасилует меня позже. Я полураздета и прикована к кровати. Никто не знает, что я здесь. И никто и не узнает, потому что я сама помогла Джеку совершить идеальное преступление. Он позаботился о том, чтобы обзавестись железным алиби в день моего исчезновения: отправился на премьеру по официально купленному билету в крупный лондонский театр, где присутствовало несколько сотен человек и было полно камер видеонаблюдения. Он может и дальше держать меня в «Глицинии», а может убить и выкинуть труп в море, и никто никогда не заподозрит Джека Вествуда, потому что он – преданный друг, который уповал на мое благополучное возвращение домой в эфире государственного телеканала. Соломинка спокойствия все‐таки обламывается, и я кричу, зову на помощь. Ближайшие соседи меня все равно не услышат, они слишком далеко, но мне все равно – я просто выпускаю скопившийся внутри ужас. Дверь спальни распахивается. Заходит Джек, в спортивных штанах и чистой футболке, ничуть не похожий ни на похитителя, ни на убийцу, ни на насильника. Не то что бандитские рожи на фотороботах, которых в вечерних новостях показывают. С самого детства как‐то привыкаешь к мысли, что у злодеев обычно бородавки и крючковатые носы, а у положительных героев – ослепительные улыбки и мужественные подбородки. Джек – золотоволосый красавец, и даже без идеального алиби никто не заподозрит в нем преступника.

Я перестаю кричать. В резко повисшей тишине слышно, как шелестят за окном волны, как тяжело дышит Джек, как еще тяжелее дышу я сама. Он смотрит на меня, и его бледное лицо искажает странная гримаса. Беспокоится? А может, злится? Несколько мучительно долгих секунд я гадаю, что он сейчас сделает: набросится на меня, вторгнется и довершит начатое? Но затем он внезапно смягчается и, подняв руки ладонями вперед, осторожно подходит, будто пытаясь успокоить дикое животное.

– Все хорошо, – ласково приговаривает он. – Все хорошо.

Его взъерошенные кудри топорщатся во все стороны, а под глазом – красное пятно, грозящее превратиться в роскошный синяк. Один раз я таки смогла его достать. Впрочем, от этого не легче. Несколько дней назад мне и в страшном сне не приснилось бы, что я могу ударить Джека. Однако этот синяк – красноречивое доказательство того, что все, произошедшее на холме, мне не приснилось.

Джек перетаскивает зеленое кресло из уголка для чтения поближе к кровати и ставит так, чтобы я не смогла пнуть его непривязанной ногой. Затаив дыхание, я жду, когда он начнет говорить.

– Мне жаль, что ситуация вышла из-под контроля.

Я моргаю, пытаясь осмыслить услышанное, но его слова никак не хотят осмысливаться и отскакивают от мозга, как резиновые шарики.

– Из-под контроля? – переспрашиваю я, не в силах поверить, что он так легко забыл о собственных действиях. – Ты пытался меня изнасиловать.

Произнося эти слова вслух, я чувствую себя так, словно вскрыла гноящуюся язву и теперь смотрю, как оттуда течет желтоватая жижа. Некрасиво, неприятно, но такова правда. Истинная правда, поэтому я повторяю еще раз:

– Ты пытался меня изнасиловать.

– Нет. Я пытался помочь тебе вспом…

– Ты пытался меня изнасиловать.

Джек встает с кресла и подходит ближе.

– Элоди…

– Ты пытался меня изнасиловать.

– Погоди. Выслушай меня. Я…

– Ты пытался меня изнасиловать.

– Заткнись! – Он крепко сжимает мне лицо. – Заткнись! Просто заткнись, мать твою! – С каждым словом Джек резко встряхивает меня за голову. А затем отпускает. – Ты хотела меня прошлой ночью. Ты хотела меня утром. Мы оторваться друг от друга не могли. Я подумал, что если… что если ты вспомнишь, как хорошо тебе со мной, то не захочешь уходить.

– Даже если я согласилась на секс прошлой ночью или сегодня утром, это еще не значит, что теперь у тебя есть право на круглосуточный доступ к моему телу.

– Знаю.

Я открываю рот, чтобы сказать, как ненавижу его, но вместо этого всхлипываю – раз, другой, третий…

– Пожалуйста, отпусти меня. Пожалуйста, пожалуйста…

Мне самой мерзко оттого, что я опустилась до мольбы, но страх и отчаяние пересиливают, и мне наплевать, что я вся в слезах и соплях.

– Если я тебя сейчас отпущу, то потеряю навсегда.

– Ты потерял меня в ту секунду, когда я попросила тебя прекратить, а ты этого не сделал.

– Нет. Нет! – повернувшись, Джек пинает кресло. – Здесь, наверху, вдали от всех, ты поняла, что любишь меня. Погоди немного, и ты снова это поймешь. Я тебя знаю, Элоди.

– А я вот тебя не знаю.

– Ты знаешь меня лучше, чем кто‐либо другой.

Я дергаюсь в оковах, выкручиваюсь, и они врезаются мне в кожу. Мне нужны свободные руки, чтобы драться, отбиваться, врезать ему, если он снова на меня полезет.

– Перестань, – велит Джек с такой злобой, что я невольно подчиняюсь. – Если ты не прекратишь дергаться, будет больно.

– А это имеет значение?

– Конечно, имеет.

– Ты уже причиняешь мне боль, заперев в коттедже. Отпусти меня, Джек. Ты не можешь держать меня здесь. От этого никому лучше не будет.

– Будет. Ведь уже было. – Он принимается расхаживать туда-сюда. И добавляет то ли мне, то ли самому себе: – И неважно, сколько времени это займет: недели, месяцы, годы…

Сердце в груди екает. Годы? Он же не станет держать меня здесь годами? Хотя… с него станется. Кто знает, что у него на уме? Я тут же вспоминаю статьи из газет про всех тех девушек, которых похитили и держали в подвале годами, если не десятилетиями.

– Мы предназначены друг для друга. Я точно знаю. Так и должно быть. Ты и я. Мы. – Джек останавливается возле балконных дверей, тех самых, через которые мы любовались штормом, когда мне так хотелось поцеловать его.

Джек машинально запускает пальцы в шевелюру, а затем резко разворачивается и решительно направляется ко мне. Я силюсь отползти как можно дальше, вжимаюсь в спинку кровати.

– Я люблю тебя, – говорит Джек.

Я молчу.

– Боже, как ты на меня смотришь. Как на чудовище. Вот и Джеффри точно так же на меня смотрел. – Джек отворачивается, и теперь я вижу только его спину. – Может быть, я и впрямь заслуживал побоев и всех этих ночей взаперти, там, в подвале. Когда я был маленьким, отец как‐то сказал, что моя мать не решилась вовремя сделать аборт и теперь нам всем придется расплачиваться за ее слабость. Он не ошибся. – Голос Джека, холодный и едва различимый, напоминает полупрозрачный ледок, намерзающий к утру на осенней луже. Тяжелое детство навсегда меняет человека. Разъедает изнутри. – Это мне стоило пустить себе пулю в лоб тем летом…