Николай Верещагин - Роднички
Она подняла на него наполненные слезами глаза. В полутьме лицо ее казалось бледным.
— Ты жестокий!.. — сказала она, качая головой. — Ты жестокий!.. Жестокий! — повторила она.
Высказавшись с оголтелой откровенностью и до конца, он, как и всегда с ним бывало в таких случаях, почувствовал облегчение и успокоился. «Вот и все! — с каким-то странным болезненным удовлетворением думал он. — Больше не надо мучиться и сомневаться». Ему сильно от взвинченных нервов захотелось курить. Он достал сигарету, чиркнул спичкой и, пряча огонек в ладонях, прикурил. Сердце еще стучало гулко, но горящая спичка осветила, как ему казалось, его твердое, холодное лицо. Он смотрел вниз на кончик сигареты, но, гася спичку, при последнем трепетании огонька, успел взглянуть на Бубенцову: лицо ее было грустно, но слезы так и не выкатились из глаз.
— Это жестоко! Это ужасно, то, что ты сказал, — печально повторила она. — Это глупо… — сказала она жалобно.
Почудилось ему или правда, но в голосе ее, в самой жалобной интонации была какая-то попытка загладить происшедшее, какая-то невысказанная просьба к нему отказаться от своих жестоких слов, сделать так, чтобы все забылось, как сказанное в сердцах. Он чувствовал это, хотя (мы ведь знаем) был не слишком чуток к интонации. Почувствовал, но отверг, как компромисс.
— Так или иначе, — упрямо отозвался он, — я сказал тебе откровенно… сказал правду. Почему бы и тебе, — усмехнулся он, — не высказаться так же откровенно?..
— Что я должна сказать тебе!.. — ужаснулась она. — Сказать «да» или «нет» и железно обосновать это?.. С ума сойти. Я так не умею… Нет, это ужасно! Ты должен просить прощения у меня!..
— Прости, — бесцветно сказал он, встал и ушел.
Ветер усилился, с черного беззвездного неба сыпалась колючая крупа, и уже настоящая метель разыгралась на улице. Порывистый ветер раскачивал фонари, свистел и вздымал тучи снега, беспорядочно завихривал их и с размаху бросал в замороженные желтые окна, на обледенелую мостовую, острыми иглами сек лицо. Чертова была погодка, но Антон ее не замечал. Он широко шагал по тротуару, жадно затягивался сигаретой. Ему было почти хорошо сейчас, он уважал себя, гордился собой. Он чувствовал себя сильным, решительным, смелым — ведь сумел же он одним ударом разрубить узел, раз и навсегда избавиться от наваждения. Редкие прохожие торопились домой, ежась и пряча покрасневшие носы в воротники, а ему было жарко на холодном ветру. Он с сожалением и превосходством смотрел на них: ведь они, эти люди, не смогли бы, не сумели, так решительно и бесповоротно покончить с этим, как он. Нет, не смогли бы. Пусть Валентин, если ему нравится, целует у нее ручки, пусть Гриша Пресняков покорно сносит ее капризы и кокетство, а он не таков. Он останется прямым и честным. Да или нет. А нет — так и не надо!..
Он выбросил окурок, рассыпавшийся искрами на ветру, и сунул руки в карманы. В правом кармане было чуть теплее, чем в левом, будто там еще осталось немножко тепла ее руки. Он опомнился и затосковал…
Потерпев неудачу в любви, наш герой ощутил себя вконец разочарованным. Он теперь считал пустыми, презирал всех девушек вообще, и но, как ни старался, не мог забыть об их существовании — сексуальное влечение к ним никуда не пропало. Стараясь по обыкновению дать себе отчет во всех своих чувствах и переживаниях, он пришел к выводу, что если на свете нет девушки, достойной той возвышенной, той правильной любви, которой он хотел, о которой читал в романах, то в таком случае все-таки остается для него другая любовь, о которой он тоже читал в романах и которая выглядит не столь возвышенно, не столь богата поэзией, но тем не менее по-своему не лишена приятности и очарования. К тому времени он уже изучал «античку» и его не оставляли равнодушным Овидий и Апулей. Такая любовь тоже волновала его воображение, и хотя между известными всему факультету похождениями третьекурсника Левки Воронцова и любовными приключениями античных героев ощущалась заметная разница, Антоша наш временами испытывал искушение пойти по Левкиным стопам. С Бубенцовой, он считал, все кончено, и когда Левка позвал его однажды на пару «клеить чувих», он, делая вид, что ему не впервой, пошел с ним.
Этот Левка Воронцов, по прозвищу Граф, учился уже лет восемь. За эти годы он не единожды побывал в академотпуске, раз или два его исключали, а через полгода, через год он снова восстанавливался. К нему уже так привыкли, что у декана рука не поднималась изгнать его окончательно. Некоторые из тех, с кем он вместе поступал, окончили аспирантуру и сами преподавали в университете, а он все учился на третьем курсе. Без тени зависти, наоборот, добродушно, он любил их перечислять и говорил, что Петрунин, например, никогда не поставит «неуд» своему бывшему однокурснику. В облике Графа действительно было что-то от вырождающегося аристократа: светлые вьющиеся волосы, мешки под глазами, тонкие длинные пальцы с продолговатыми выпуклыми ногтями; но одевался он неряшливо, под ногтями вечный траур, щеки небритые. На лице у него всегда было такое выражение, будто он хандрит или хочет спать. Антон почему-то думал, что так выглядит «сплин».
Так вот, когда Левка позвал его как-то на пару «клеить чувих», он, делая вид, что ему не впервой, пошел с ним.
То, чем они занялись на улице с Левкой, его страшно разочаровало. Левка привязался к первым же двум девицам, которых они встретили на улице. Обе были некрасивые и, на взгляд Антона, староватые. Но Левке было все равно, красивые девушки или некрасивые — и к тем и к другим он приставал одинаково и ничуть не боялся первых, ничуть не пренебрегал вторыми. Себя он почему-то назвал Игорем, а Антона — Ричардом. Девушки назвались Элеонорой и Сабиной, хотя обе были курносые. Они громко, некрасиво смеялись и шли, держась за руки. Левка мигнул Антону на «Элеонору», а сам пристроился к «Сабине». Он сразу стал брать ее за руки и обнимать, на ходу втолковывая ей что-то убедительно. Ему удалось оторвать ее от подруги и оттащить в сторону. Она посмеивалась и порывалась уйти, а он хватал ее за руки и с прежним пылом в чем-то убеждал ее. Антон стоял с «Элеонорой», сгорал от стыда и обалдело молчал. Он не знал, о чем с ней говорить, она ему не нравилась, стеснялся Левкиной деловитости, ему хотелось уйти. Она молчала, только поминутно капризным тоном окликала подружку. Наконец Левка истощил свое красноречие, а «Сабина» по-прежнему отрицательно мотала головой. Тогда он сморщился, махнул на нее рукой и пошел. Подойдя к Антону, он грязно выругался по ее адресу, а через пять шагов пристал к другим.
Антон проклинал себя, что пошел с ним. Вся эта суетливая деловитость и стыдная откровенность, с которыми Левка вел дело, вызывали в нем отвращение. Он знал, зачем пошел с Левкой, и, пожалуй, даже согласен был на комнату в общаге, если бы все не было так пошло и неприкрыто, если бы, как он втайне надеялся, попалась девушка красивая и если бы она согласилась на это с достоинством, без грубого цинизма и нелепого жеманства — он еще надеялся, что можно сохранить при этом взаимоуважение и достоинство. То, что он увидел на самом деле, навсегда отбило у него интерес к таким приключениям с Левкой. Это все походило на какую-то нелепую охоту. Они кружили по улицам, переулкам, скверам, садились в трамвай и тут же выходили на следующей остановке, и Левка приставал то к одной, то к другой девушке, опытным взглядом оценивая и пропуская одних и по каким-то неуловимым признакам выбирая других. У него в этот день долго ничего не получалось, и он злился. Иногда они встречали Левкиных знакомых, неприятных потертых типов, и тогда Левка обменивался с ними соображениями, где больше чувих и как лучше их «клеить». В общем, все это было донельзя противно и вульгарно, все оскорбляло нежный вкус нашего героя, который хотел, чтобы девушка отдалась ему в первый же вечер, но красиво, без пошлости.
В другой раз он сам в трамвае, познакомился с «чувихой», поехал на окраину города провожать ее. Эта ему немножко нравилась, по дороге они разговорились, незаметно сблизились, но у подъезда, хотя она и сообщила уже, что живет сейчас одна, а на вопрос, не страшно ли ей одной, ответила неопределенной поощряющей улыбкой, ему вдруг стало нехорошо, стыдно, неловко именно потому, что они хоть уже и сблизились как-то, но по настоящему она ему не нравилась — он неловко простился и ушел. Все дело в том, что Левку это бы не остановило.
Тут мы и закончим экспозицию нашего рассказа. Рано еще делать выводы, хотя со своей стороны (читатель уже заметил это) мы стремились дать все объективные свидетельства, не упуская ни фактов, компрометирующих нашего героя, ни обстоятельств, могущих смягчить его вину. Лучше уж мы поведем дальше наш рассказ и, продолжая пристально следить за всеми поступками и мыслями молодого человека, еще и еще раз проверим и уточним наши выводы. «Его пример другим наука». В конце концов хотя мы и нанесли достаточно много точек в нашей системе координат и кривая функции начинает вырисовываться, в жизни нередко встречаются возмущающие влияния, результаты которых заранее трудно предугадать.
