Корнель Макушинский - Скандал из-за Баси (журнальный вариант)
— Потому, что я ее люблю! — энергично ответил знаменитый писатель.
— Вы ее любите? Это очень хорошо... Не каждый мужчина — чудовище, иногда попадаются и такие, как вы. Но, впрочем, что с того? Ребенок попал к вам по ошибке...
— Я об этом не знаю. Вот, пожалуйста, это картонка...
— Я ее писала! — закричала Будзишова, обретя голос.
— Может быть, но на этой картонке четко написан мой адрес.
— Не валяйте дурака,— сказала докторша.— И вы знаете, и мы знаем, каким образом слово «Ольшаньска» было переделано на «Ольшовски». Бабушка, скажите ему!
— Я говорю вам,— сказала бабушка,— что если эта дворняга не перестанет выть за дверью, будет плохо. Кроме этого, я думаю, что вы — разумный человек. Вы, кажется, пишете книги. Правда, я ни одной из этих книг не читала, мне ведь семьдесят лет, и этих ваших новомодных фокусов-покусов я не понимаю, но ведь чтобы написать самую глупую книжку, нужно иметь немного смазки в голове. Моя внучка,— сказала она, указывая клюкой на панну Станиславу, — рассказывала, что ваши книжки очень интересные.
— Но, бабушка...
— Говорила, не отпирайся. Я об этом для того говорю, что, если вы можете писать умные книжки, то у вас хватит ума, чтобы отдать ребенка, который вам не принадлежит. Басю поручили моей внучке.
Пан Ольшовски быстро взглянул на красивую девушку, которая кивнула головой, чтобы подтвердить, что из уст ее бабушки течет сладчайший мед правды.
— Эта девочка,— сказала она тихо,— дочка моей самой верной подруги, и только на мне лежит обязанность ее опекать. Не сопротивляйтесь, пожалуйста. Я тронута вашей привязанностью к Басе, но вы сами должны признать, что, как мужчина, вы не сможете ее воспитать...
— Научит ее курить сигары и пить водку! — иронически вставила пани Будзишова.— А когда ему надоест эта игрушка, выбросит ее на мороз.
Ольшовски посмотрел на нее мрачно и поскорее обратился к панне Станиславе.
— Воспитанием ребенка займется моя тетка,— сказал он спокойно.— Вы можете быть уверенной, что ребенку нигде не будет лучше, чем у меня.
Пани Таньска стукнула клюкой в пол.
— Значит, вы не отдадите ребенка?
— Не могу, уважаемая пани.
— Да? — крикнула докторша. И, набрав в легкие воздуха, издала могучий вопль: — Бася! Бася! Иди сюда! Тетя пришла!
Ей отвечал писк за дверями. Прежде чем Шот, прислушивавшийся к отголоскам бури, успел удержать девочку, Бася толкнула двери и стала в них, сильно заинтересованная.
— Вот она! — закричала докторша и протянула к ней руки.— О, Басенька!
Может, голос Будзишовой был слишком громким и слишком грубым, может, присутствие незнакомых людей перепугало Басю — этого никто не знает. Бася быстро подбежала к Ольшовскому и спряталась в его объятиях.
— Вот это — ответ Баси! — воскликнул Ольшовски.
— Ты не узнаёшь меня, деточка? — наисладчайшим голосом спросила Будзишова.— Это я, тетя!
Бася взглянула краешком глаза, не смогла отыскать в памяти образ этой странной пани, обняла ручкой своего заступника за шею и прижалась личиком к его лицу.
— Одурманил невинное дитя,— сказала докторша в отчаянии. — Нет другого выхода, надо идти в полицию.
Бабка не отвечала, с таинственной задумчивостью глядя на этого милого пана и на это хорошенькое дитя, доверчиво к нему прижимающееся.
— Чем вы ее кормите? — спросила она, ко всеобщему удивлению.
Ольшовски доброжелательно посмотрел на пани Таньску и начал быстро перечислять названия блюд.
— Слишком много сладкого, а вообще — хорошо,— заявила бабка.
— Я купил пособие по детскому питанию! — сказал Ольшовски. — Впрочем, Вален- това...
— Это та с метлой? Понимаю... Но вообще-то воспитание ребенка будет идти извилистой дорогой. В один прекрасный день эта пани с метлой накормит ребенка бараниной с капустой, и нужно будет вызывать врача. Подумайте о том, что будет дальше.
— Я уже говорил... Моя тетка...
— Она девица?
— Да.
— А откуда девица может знать что-то о воспитании детей?
— Если я хорошо понял, ваша внучка тоже девушка.
— Да, но я ее бабка! Я своей мелюзги вырастила семерых! — вскричала пани Таньска.— Выращу и этого жука.
Ольшовски понял, что в милостивом интересе почтенной матроны кроется немало хитрости. Она хотела оплести его паутиной и схватить Басю, как муху.
— Может быть,— сказал он хмуро,— Но я ребенка не отдам.
— Идемте в полицию! — закричала докторша.— Это сумасшедший! Бася, ты пойдешь с тетей?
— Не пойду! — заявила Бася из-за головы Ольшовского.
Три пани беспомощно переглянулись, наконец пани Таньска сказала:
— Вы позволите нам посовещаться в другой комнате?
Ольшовски остался с Басей на руках и прижал ее к своей груди. Потом позвал приглушенным голосом:
— Пан Шот!
— Она убежала от меня...— начал актер.
— Возьмите ее и стерегите лучше. Эти пани совещаются.
Он терпеливо ждал полчаса, вслушиваясь во встревоженные голоса дамского сейма.
Наконец двери открылись. Пани Таньска, заняв свое старое место, огласила официальным тоном:
— Пан Ольшовски! Это дело неприятное, а из-за вашего упрямства просто безвыходное. Вы не хотите отдавать ребенка, а мы должны его забрать. Мы могли бы, конечно, прибегнуть к помощи закона, и, как пани Будзишова правильно говорит, вы закончили бы свою жизнь в кандалах, на тюремной соломе. Мы бы так и поступили, если бы имели дело с грубияном. Я, однако, встала на вашу защиту, потому что меня взволновала ваша привязанность к ребенку.
— Спасибо,—буркнул Ольшовски;
— Не за что... Вы кажетесь порядочным человеком, хотя в той комнате пыль лежит по крайней мере недели две, а над печью паутина. Полиция тут не нужна. Будет скандал и больше болтовни, чем нужно. Актеры наделали дел, но отчего мы все должны стать посмешищем? Мы имеем формальное право на ребенка, а вы ссылаетесь на закон сердца. Вам не кажется, что это дело можно закончить полюбовно?
— Это как? — спросил Ольшовски с беспокойством.
— Через общественный суд. Пригласим двоих незаинтересованных людей, и пусть нас рассудят. Ведь это будет честно?
Ольшовски глубоко задумался. Он хорошо понимал, что эта рассудительная старушка говорит умные вещи и что его дело будет проиграно, если им займется закон. Ошибка всплывет, докторша принесет присягу, и все будет кончено: отберут у него Басю навсегда. Его сердечная привязанность и его любовь не растрогают закон, зато на общественный суд можно хоть как-то надеяться.
Он потер рукой лоб.
— Не упирайтесь,— услышал он возле себя тихий, глубоко взволнованный голос панны Станиславы.— Эта девочка и так несчастна, зачем ещё вносить в ее печальную жизнь несогласие, споры и бесплодную борьбу? Я вижу, какой вы добрый... Пусть вас Бог вознаградит за любовь к этой малышке... Может, удастся найти какой-то выход из этой невозможной ситуации...
— Вы слышите? — загремела Будзишова, тоже близкая к тому, чтобы расчувствоваться.— Сама мудрость говорит ее устами.
— Это у нее от меня,— скромно сказала бабушка.
— Ну так как, дорогой пан? — почти шепотом спросила панна Станислава.
Ольшовски был бледен и имел такое выражение лица, как будто прислушивался к голосам издалека.
— Хорошо! — сказал он коротко.
— Если бы не мои семьдесят лет, я бы в вас влюбилась! — заявила бабка.— Впрочем, вы мне очень напоминаете одного моего двоюродного брата, который упал с лошади и сломал себе шею. '
— Что я должен сделать? — нетерпеливо спросил Ольшовски.
— Пригласите одного из своих друзей и приходите с ним завтра в пять ко мне. Я приглашу кого-нибудь с нашей стороны. Хотя... Выдаете мне слово, что вы не спрячете и не увезете ребенка?
— Бабушка! — воскликнула панна Станислава.
Так
должно
было
закончиться
— Бабушка, пошли бегать,— предложила Бася пани Таньской.
— Деточка, ведь мне семьдесят лет! — сказала пани Таньска с горечью.
— Ну и что, что семьдесят лет! — бодро воскликнула Бася.
Бабка задумалась. На момент замерла, как Дафнис, превращенная в лавровое дерево, однако тут же глаза ее заблестели.
— А знаешь, ты права! — закричала пани Таньска и пустилась с Басей наперегонки.
Добежав до широкого дивана, она упала на него бездыханной, как тот гонец, который в один дух добежал от Марафона до Афин. Тот известный марафонец не свалился, правда, на диван, но все другие подробности в этом спортивном сравнении вполне совпадали.
Панна Станислава, привлеченная шумом, заломила руки, сплетя их восьмеркой.
— Бабушка, что вы тут вытворяете?
— Ничего не вытворяю... молодею! — заявила бабка громко.— Я еще. не такая старая, чтобы не побегать немножко.
— Но ведь вам семьдесят лет!
