Анатолий Михайлов - У нас в саду жулики (сборник)
Мы поднимаемся по лестнице, и перед дверью своей берлоги Глеб опять выворачивает карманы. Платок с бутербродом на месте, а ключи точно слизало языком. Придется звонить.
Ну, слава Богу, кажется, шаги. И параллельно прошебуршавшим затворам звякает цепочка.
Старуха хоть и «глухая», но почему-то все слышит.
– Вам, – сообщает, – Глеб Яковлевич, звонила Лидия Дмитриевна!
Глеб Яковлевич проходит в свою комнату и, завалившись на тахту, поворачивается к стене. И в это время раздается звонок. Телефон в коридоре.
Соседка хватает трубку и, в отсутствие притихшего Глеба Яковлевича, протягивает ее мне.
Оказывается, Лидия Дмитриевна.
Услышав чужой голос, Лидия Дмитриевна настораживается.
– А вы, – спрашивает, – вообще-то кто такой?
– Я, – говорю, – Толя Михайлов.
Но Лидию Дмитриевну такая информация не совсем устраивает. А на каких, интересуется, правах я здесь околачиваюсь.
– Я, – говорю, – из лесного лабиринта. И на слова Глеба Горбовского отыскиваю мягко-мшистую спальню речки.
Но Лидию Дмитриевну это опять не устраивает.
– И еще, – уточняю, – я хотел бы послать Косте Кузьминскому «Сижу на нарах». Примерно пачку. Или даже две. И Костя там, у себя в Нью-Йорке, обозначит. А Глебушке будет подспорье.
Но даже и это Лидию Дмитриевну опять не колышет.
– «Сижу на нарах», – строго окорачивает меня Лидия Дмитриевна, – не поэзия.
И вообще Глеб теперь принадлежит не ей, а России. А «подонки, которые его окружают», этого не понимают. Прокукарекали вместе с ним 900 тысяч (весь его гонорар), а все его «раннее мелкотемье» теперь растаскивают и, выдавая за свое, продают в парке Победы. И «этот негодяй Нестеровский» (там же нет фотографии) утверждает, что он Глеб Горбовский. И если настаивают, даже фиксирует покупателям его «автограф».
– И если будете с Глебом пить, то пейте хотя бы «красное», но главное – не оставляйте ему никаких денег.
(А сейчас в издательстве потребовалась его личная подпись, и Лидия Дмитриевна никак не может Глеба отловить. И сразу припомнилась наша бывшая соседка Васильевна, которую, прежде чем доставить ее в ГОРОБМЕН, мы тоже все никак не могли заарканить и, чтобы ее заманить, бесплатным приложением к «Агдаму» пришлось еще и покупать торт Полено. )
И я Лидии Дмитриевне признался, что уже купил ему «белую» (наверно, недаром свою любимую книгу он окрестил БЕЛАЯ СОТНЯ ). Но вы, пообещал, не беспокойтесь: Глебушке она не достанется.
И свое обещание, данное заботливой Лидии Дмитриевне, я все-таки сдержал – и эту проклятую бутылку мы с Глебом так и не открыли . Зато оприходовали ее потом с Алексеевым.
Наш есенин
Как-то снарядили Глеба за подкреплением, и вот уже битый час Алексеев сам не свой. Чайник с рассолом полный, а выпить нечего.
И, теребя Алексеева, Валюха забеспокоилась.
– Что-то, – говорит, – с Глебом стряслось. Иди поищи.
(Валюха – Володина жена. Она моложе Алексеева лет на пятнадцать, и в минуты просветления Глеб ее называет ласкательно «ребенок». Однажды ночью, правда, разволновался и как заорет. «Убью, – кричит, – е… я лесбиянка».
Оказывается, перепутал с Комарово, когда отдыхал в творческой командировке от Союза писателей. И вдруг целый автобус из Хельсинки. И одни бабы.
А утром встал на колени и просит у Валюхи прощения.)
И Алексеев обнаружил Глеба в 5-м отделении милиции. Бутылку Глеб купил, но по дороге обратно ему повстречался китаец. И Глеб его решил прямо под «детским грибочком» угостить. А тут как раз объезд.
Китайцу-то что: он и без водки косой – сидит себе и так добродушно улыбается. И его сразу же отпустили. А Глеба тут же загребли и посадили в хмелеуборочный комбайн. И уже в «обезьяннике», заскучав, Глеб надумал такую перекличку. Видит, одни джигиты, тогда еще «в сортире не «мочили», и решил их всех выстроить по росту.
И дает им команду:
– Гусейновы, по порядку номеров рассчитайсь!!!
И джигиты его по полной программе и рассчитали. Хорошо еще, подоспел Алексеев.
– Ребята, – кричит, – не бейте! Это наш Есенин!
А уже на дому Глеб обнажил развороченное в рукопашном бою плечо, и для дезинфекции Валюха его протерла увлажненным в растворе марганцовки тампоном стерильной ваты.
Корнилов и горбовский
Однажды я у Володи Корнилова спросил:
– А как ты, Володя, относишься к Глебу Горбовскому?
И Володя ответил:
– Поэт.
И однажды спросил у Глеба:
– А как ты, Глеб, относишься к Володе Корнилову?
И Глеб ответил:
– Жид.
Братья зыряне
1
Перед посадкой в такси (за исключением варианта с доставкой на дом) Глеб в принудительном порядке обязан мне предъявить свои ключи. Но на этот раз поручение Алексеева оказалось гораздо ответственнее. Сначала я должен доставить Глеба Коле Коняеву.
(Когда-то этот самый Коля ходил чуть ли не в диссидентах, а в настоящее время возглавляет православное крыло питерских литераторов. Несет свой тяжкий крест и недавно накропал воспоминания о Коле Рубцове, а предисловие поручили Глебу. И теперь Глебу причитается гонорар.)
А уже потом, сопровождая Глеба в качестве телохранителя, я обязан в целости и сохранности доставить на Кузнецовскую не только самого Глеба, но также и его гонорар. (Все это бы мог проделать и сам Алексеев, но его у Коняевых не очень-то долюбливают. Примерно раз в неделю, будучи в состоянии душевного подъема, как правило, часа в три ночи Володя набирает номер их телефона и признается, что «сильно сомневается в Колиной набожности».)
Передав мне Глеба с рук на руки прямо у схода с эскалатора, удерживая нас (как потом выяснилось) в поле зрения, Алексеев короткими перебежками сопровождал наш эскорт по другой стороне улицы, и на углу Марата и Кузнечного Глеб вдруг уселся на поребрик и, вытащив из кармана плоский флакон, жадно к нему прильнул… Прицелился пустой стеклотарой в урну, и шкалик, ударившись, точно в обруч баскетбольного кольца, отскочил на проезжую часть. И Алексеев все еще сомневался, идти ему вместе с нами или не идти: с одной стороны, венчая гонорар, корячится выпивон, но с другой, – создает моральное препятствие Колина православная набожность.
Уже миновали рынок, и, выйдя на финишную прямую, Глеб опять останавливается.
– Запели… – и снова присаживается на поребрик.
Я тоже останавливаюсь:
– Кто?
Оказывается, одоленцы. На языке Глеба Горбовского это означает «давай передохнем».
Над каждым коленом у Глеба имеется объяснительная татуировка. На одной ноге – ОНИ. А на другой – УСТАЛИ. И на такой рефрен у Иванова-Запольского даже сложилась песня.
– Где-то, – говорю, – здесь… – и разворачиваю с Колиным адресом шпаргалку.
Глеб поднимается, и мы с ним двигаемся дальше.
…На повороте с Владимирского на Разъезжую откуда ни возьмись выныривает Алексеев. До Колиного крыльца уже подать рукой. Глеба штормит, и Алексеев все еще колеблется.
Удерживая дистанцию, фиксирует место назначения и, помахав нам на прощание ушанкой, оставляет нас в гордом одиночестве.
2
Теперь мне хана – хотя бы никого не было дома. Но, вопреки моему желанию, в окошке, точно в «избушке на курьих ножках», горит свет. Держась за поручни и преодолевая крутизну ступенек, я подтягиваю Глеба на линию огня.
В ответ на звонок за дверью шуршание шагов и следом испуганный женский голос.
– Кто там?
Глеб подбоченивается:
– Валя, это я… (потом оказалось, Марина, Глеб ее перепутал с Валюхой).
Придерживаясь дипломатического статуса, мы берем интервью через зачехленную амбразуру. Недавно Коля вышел из больницы, и сейчас он в библиотеке разбирает архив.
(В качестве целебного источника Марина Глеба тоже недолюбливает, но в ранге первой леди вынуждена его принимать.)
Но Глеб ее даже не слушает.
– Давай, – ворчливо хрипит, – открывай…
Еще теплится огонек: а вдруг не откроет.
И все-таки открыла.
Конечно, не Мадонна, но по-своему даже лучезарная. (Татарские скулы и византийской конфигурации отчетливо выдающийся нос. Размер нестандартного профиля укладывается в славянский характер.) И принимает позу защитницы отечества, поставившей перед супостатом заградительный шлагбаум.
Особо не церемонясь, Глеб держится, как у себя дома.
– Справь, – замечает, – что-нибудь на стол…
Марина повторяет:
– Николая нет дома…
Я говорю:
– Может, пойдем…
Глеб (совершенно не стесняясь верующей женщины):
– Молчи, б. дь, гнида… – это, значит, мне.
Я смотрю на Марину, а Марина смотрит на меня. И, жертвенно сманеврировав, берет весь огонь на себя.
Глеб между тем спокойно снимает пальто и так же деловито, вешая его на крючок, даже не промахивается. Крючок имеет форму резного петушка.
И вдруг, словно помиловав сразу и меня и Марину, доверительно ей сообщает:
– Свой человек… Михайлов…
