Валида Будакиду - Пасынки отца народов. Квадрология. Книга третья. Какого цвета любовь?
Ты что, болеешь? – распахивая дверь в комнату, брезгливо спрашивает мама. – Живот болит? – спрашивая, утверждает она. Прозорливая мама считает, что у неё очередные «тра-ля-ля»! Как будто женщину, кроме мерзких «тра-ля-ля» ничего не может ни волновать, ни беспокоить. Мама, поправив занавеску, вновь выходит из комнаты, «забыв» затворить за собой дверь.
Зато ночью все земные мысли возвращаются обратно. Когда начинаются сумерки и Адель прощается со своими любимцами, медленно подкрадывается темнота. Если вовремя, сразу после программы «Время» не выключить свет, то мама придёт выяснять отношения. Будет с надменным выражением лица, свидетельствующим о её высоком положении, делать вид, что во что-то вникает. Потом, когда посчитает нужным, перебьёт со словами:
Аха! Этого ещё не хватало! Может, из-за этого теперь переживать?
Мама словно всё время старается всем своим видом, голосом, манерами, жестами, даже привычкой говорить на вдохе показать, как ей тяжело всю жизнь выполнять налагаемую высоким происхождением обязанность – вежливо принимать задрипанных лакеев, даже в лице родной дочери. Это страшно, что человек не может расслабиться и поделиться своим горем с родной матерью. Но дело в том, что слово «горе» применимо исключительно по отношению к ней, то есть: «мама снова заболела», или «мама плохо себя чувствует». Всё остальное на самом деле какая-то мерзкая, мельтешащая ерунда, отвлекающая внимание Адель от действительно глобального – мамы.
Наслушавшись, мама может начать выворачивать всё наизнанку, поддразнивать, или затянуть своё любимое:
А я тебе говорила-а-а-а!!! Я тебя предупреждала-а-а-а! Так тебе же плевать! Ты же не слушаешь! Я же говорила! Я же лучше знаю…
Ночью будет темно и только сквозь задёрнутые гардины комнату осветит тусклый свет уличных фонарей около плавательного бассейна. При таком свете нельзя читать. Даже писать – строк не видно, разве что на ощупь. Шкаф – только силуэт. Ковёр чёрный. Вот тогда все мысли и воспоминания наваливаются сразу. И хочется заставить себя думать о чём-то совершенно другом, чтоб хоть на минуточку сомкнуть веки, но они не слушаются. Адель с усилием закрывает глаза, но верхнее веко, дёрнувшись, снова поднимается. Как это страшно, вот так лежать, не шевелясь, и видеть темноту. Как там у Андрея Макаревича?
Ночь – тёмная река длиной на века.
Смотри, как эта река глубока.
И если берега принять за рассвет,
То будто дальнего берега нет.
И переправа не видна
И нет ни брода ни моста,
Есть только лодка в два весла
Вот только вёсла вода унесла…
Действительно – чёрная река… Может, опять вколоть себе димедрол? У него хороший побочный эффект, много спишь. Только жаль, что хватает всего на несколько часов. Можно выпить аминазин. Тоже немного успокоишься и заснёшь. Но потом всё наваливается с ещё большей силой. Как если из парной бани выскочить на снег. Хочу отдохнуть, хочу отдохнуть и отключиться, чтоб голова лежала на подушке пустая и лёгкая, как воздушный шарик. Где-то я читала, что есть такая операция по удалению переднего участка больших полушарий. Называется лоботомия. Человек превращается в овощ. Какая прелесть! Тебя на свете больше ничего не волнует, ни контрреволюция на Кубе, ни понос у кошки. Ты можешь не шевелиться, не есть, не пить. Летаргический сон, из которого больше никогда не выйти. Так и выходить незачем! Что может в жизни измениться?! Отмотаются десятилетия киноплёнки назад и мой дед не напишет донос в НКВД, только из-за того, что желает поразвлечься с женой своего друга? Мой Микеланджело не оставит меня в этом страшном, проклятом, Богом забытом Городе, воздвигнутом на человечьих костях?! Прости меня, мой художник! Мой скульптор Золотые Кисти! Я у тебя прошу прощения за всех, за тех, кто ломал твою судьбу, как сухую веточку, кто душу твою трепал по ветру, за всех, кто причинил тебе столько боли и страданий!
Помнишь, как ты меня вытащил из кустов на Красном Мосту, когда я ещё была школьницей? А как около магазина «Детский мир» спас меня от приступа удушья? Как ты мог в огромном Большом Городе найти меня?! Как ты оказался там, где я, держась за витрину бывшего «Детского Мира», теряла сознание?! Мне сразу стало легче и мы пошли гулять. Ты вообще не понял, что я делаю здесь. По твоим подсчётам, я уже должна была заканчивать институт. Ты лишил меня дара речи, сказав, что пришло приглашение от родственников, и ты собрался очень скоро переезжать в Грецию, насовсем, если выпустят, конечно. Ты так и сказал «выпустят», словно дикого зверя из клетки на свободу. Я чуть не грохнулась там же, где стояла, в глубокий обморок. Потом подумала, вдруг ты шутишь, или вдруг тебя на моё счастье не «выпустят». Я отогнала от себя мерзкие мысли: «Да, конечно же откажут!». Зачем было портить встречу и горевать о том, что ещё не решено? Потом мы с тобой гуляли по Старому Городу. Это очень красивый район с деревянными домиками прошлого и позапрошлого веков, с настоящей брусчаткой, чугунными воротами и коврами на балконах. Это мой самый любимый район. Прямо на улице старик продаёт свои алые гвоздики на длиннющих стеблях. Перила морёного дерева, деревянные помосты… Если захочется – можно поймать фаэтон, запряжённый двойкой лошадей. Лошади холёные, убранные цветами, а в гривах, заплетённых в косы, звенят бубенцы. Можно спуститься по каменным ступенькам в подвал, где расположился винный погребок, где прямо в зале стоят огромные бочки, увитые виноградными ветками и стены выложены красным кирпичом… Здесь можно запросто посидеть даже с женщиной, никто не будет коситься и никто не будет приставать. Мы в погребок не пошли, просто остановились и долго рассматривали вывеску над входом, где на фоне виноградной долины нарисован дед в национальной одежде со стаканом в руке и голубыми буквами написано слово «Трактир» с буквой «Ъ» в конце. Мы пошли на знаменитую площадь, где на одном маленьком пятачке земли стоят друг напротив друга синагога, мечеть и православная церковь. Немного посидели в чудеснейшем Александровском саду. Мне всё казалось нереальным – Старый Город, «Трактиръ», ты со мной рядом… Потом мы по канатке поднялись на фуникулёр. Мне было ужасно страшно смотреть из окна красного вагончика вниз, в ущелье. Вершины деревьев были похожи на зелёное море с застывшими волнами. А я так боюсь высоты! Вагончик раскачивался и болтался на ветру. Я боюсь смотреть вниз даже со второго этажа. И даже если плюю, то никогда не смотрю, как слюна летит, потому что у меня захватывает дух. Но я делала вид, что мне страшно весело, что я такая смелая и удалая. На самом деле мне до безумия, до судорог в руках хотелось прижаться к тебе, обнять, закрыть глаза и ничего вокруг себя не видеть. Тогда бы получилось, что это не вагончик покачивается на ветру, а ты меня убаюкиваешь и укладываешь спать. Если б только я посмела к тебе прикоснуться, всё бы вокруг стало не важно.
Ты никуда не спешил. В ОВИРе за документами тебя ждали к вечеру того же дня. Тебе надо было убить время. А я… если бы меня пообещали сжечь на инквизиторском костре, разве тогда я вернулась бы в Город одна, без тебя?!
Сверху, с горы всё было как на ладони. Серебряной лентой извивалась и делила Большой Город на две половины Река. Полупустая набережная. Помнится, в лучшие времена из-за потока машин невозможно было перебежать дорогу. Сейчас их три с половиной штуки. Бензин нынче дорог. И дорогого нету… Только что вынырнувшее из-за туч солнце заиграло, зазолотило купола Русской церкви Пресвятого князя Александра Невского.
– Вы крещённый?.. – спросила я.
– Я похож на нехристя?
– Я тоже не похожа, однако, не крещённая!
– Так ты ещё успеешь! Ты хорошо подумай, выбери себе религию, которая отвечает твоему внутреннему миру. греки – православные христиане-ортодоксы. Но Бог един. Я тебе уже, кажется, говорил, что Бог в душе, в поступках человека. Когда надумаешь – видишь, церковь Александра Невского. Там служба идёт на русском языке. Обязательно найдётся человек, который с радостью согласится тебя покрестить.
– Мне мама не разрешает.
– Что значит, «не разрешает»?!
– Ну, говорит, что у неё денег нет на «разного рода глупости». Ха! У неё когда деньги с зарплаты оставались, она их собирала и покупала какие-то золотые штучки. Говорила: «Это тебе, если будешь себя хорошо вести. Это – невестке, когда Сёма женится»… Ну, так что? Сёмкина жена, пока он был в армии, ушла жить на квартиру с его другом, она же коробочку с мамиными драгоценностями и прихватила. Да мне они сто лет не нужны! И золото я не ношу. Я вообще ничего не ношу. Просто её деньги жалко. Лучше бы отвели меня в церковь…
– Не бери в голову! Бери в плечи, шире будут. Сама всё сделаешь. Пошли, я угощу тебя мороженым, – сказал ты и добавил, – это единственное место, где ещё можно купить этот замечательный десерт!
– В кафе?
– Нет. Вон там видишь, знаменитый ресторан. Там днём сервируют мороженое.
