Наталья Рубанова - Повесть Белкиной
А потом она не выдержала:
– Беги, беги, слышишь? – рыба смотрела в меня рыбьими своими глазами, и мне казалось, что ничего лучше я никогда не видела. – Куды бечь-то, куды бечь? – Туды, – отвечала рыба, нелепо косясь на унитаз. – Тудыть! – Но как? Я не знаю, я не умею, я так устала! А еще… купюр нема, все вышли, – вяло сопротивлялась я. – Глупая! – неодобрительно смотрела на меня рыба. – Какая же ты глупая! Беги! – Куда, куда бежать? Скажи, ведь ты волшебная, сказочная, ведь ты знаешь, кому куда надо! Почему же ты не можешь сказать? – просила я. – Ты сама знаешь: беги в то место, где тебя заждались! – запиралась в ничего не значащие слова рыба. – Кто, кто меня заждался? Черт возьми, неужели ты так и не скажешь мне самого главного? – так прошел месяц. А рыба не сказала мне самого главного.
И вот, однажды, в студеную зимнюю, так ничего и не произошло – кроме того, разве, что говорящую рыбу зажарили да съели в День Святого Валентина.
* * *Сто восьмое ноября
Но у других, у скользящих по эту сторону Матрицы жизнь в квадрате – круге, пирамиде, параллелепипеде (у кого чего болит) – продолжается. Радиус их замкнутости или запертости выверен чьими-то «пятничными» чертиками в зрачках. В страшном сне напоминают зеленые черти сотруднику его отличное знание ПК, свободное владение манипулятивными т-технками, ев-в-роп-пейскми яз-зками + рррусским матерррным ррразговорррным (Presto).
На языке птичьего помета читаем: «Приходно-расходная Книга по учету бланков и вкладыша в нее и Книга учета и вкладыша в нее должна быть пронумерована, прошнурована, заверена подписью начальника, скреплена сургучной печатью или опломбирована» – о, сколько нам открытий чудных… – «Ответственность за ведение, хранение и выдачу несет специально уполномоченное лицо, назначенное распоряжением…» – готовит просвещенья дух – «При массовой утрате в результате ЧП, как-то: техногенные и экологические катастрофы, массовые беспорядки, стихийные бедствия и иные чрезвычайные обстоятельства…»
Кто выдумал этот язык? Мой. Враг мой. От которого спасет лишь тело.
* * *[МЕНЕДЖЕР МОЕГО ТЕЛА]Он был так добр ко мне, Менеджер моего тела! Никогда не говорил, что занят или не может. У него всегда находилось время. Он всегда мог. Проблема была, разумеется, во мне.
– Что с тобой? – спрашивал он, а я отворачиваясь к стенке. – Перестань читать этот кошмар, – косился он на груду книг с причудливыми названиями.
– Нет, – протестовала я. – Об этом не может быть и речи.
– Но, в таком случае, мы не сможем… – он тяжело вздыхал.
– Да, но что я могу поделать? – вопрос с грохотом разбивался о воздух. Мы подбирали осколки несколько дней подряд, и все начиналось сначала:
– Что с тобой?
После одного из таких разговоров я и обнаружила в шкафу энное количество скелетов – действительно, не сосчитать: униформы «социальных ролей» вызывали дикое раздражение. Я искала хоть что-то, соответствующее моему нынешнему состоянию, но тщетно, а потому курила чересчур много травы: ведь только так удавалось поговорить теперь с Менеджером моего тела. Тогда-то я и вышла на улицу голой: всё когда-нибудь случается в первый раз.
Нельзя сказать, что было холодно – нет, скорее, необычно. Людики почти не обращали на мое тело никакого внимания – только одна старуха замахала руками, но на том всё и кончилось: она выпала из окна на мостовую и разбилась. Тень Хармса склонилась над нею и иронично покачала головой: «Я же предупреждал! Не нужно быть такими любопытными! Каждый имеет право ходить голым – во всяком случае, нигде не написано, что этого нельзя делать!» Мое же тело, перешагнув через мертвую старуху, направилось дальше: туда, где Лето плавило Асфальт, где Зима пускала в глаза замордованному Городу колючую «манку», где Осень танцевала под французский аккордеон, а Весна весело скидывала на общедоступные головы зазевавшихся прохожих сосульки. В общем, без передышки: Вивальди, Чайковский. О времена, о нравы!
Между тем, повсюду валялись старинные платья и камзолы, расшитые драгоценными камнями и золотыми нитями, декольтированные блузы и узкие юбки до пят, пончо и плащи, свадебные наряды, шляпы и причудливые кепи, все мыслимые и немыслимые сарафаны, туники, сари, хитоны, а также костюмы, шубы, дубленки, пальто, купальники, белье кружевное и не кружевное, черное и красное, бежевое и белое, розовое и зеленое, прозрачное и непрозрачное, туфли и туфельки, тапки, кеды, ботинки, сапоги и сапожки, сандалии, гэта, пуанты, валенки и даже котурны… Все это выглядело вполне сносным; многие вещи казались почти новыми, однако носить их мое тело отказывалось. Но хуже всего было, разумеется, то, что мы – я и оно – так и не узнали, чего именно хотим: так, от бессилия что-либо изменить и побросали тряпье в костер. Запахло жареным: точнее, паленой кожей.
Тогда-то, глядя на огонь, дым от которого обволакивал запахи издыхающего прошлого, я и задала вопрос Менеджеру моего тела. Он долго смотрел на него, бережно гладя все выступы и впадины, а потом сказал:
– Ему больше ничего не подойдет. Ты сама выбрала.
– Что? Что не подойдет? – не сразу поняла я.
– Видишь ли… – он замялся. – От нафталина тебя тошнит, но его отсутствие, собственно, здесь не предполагается.
– Значит, мое тело должно разгуливать голым? Или ты предлагаешь и его сжечь?
– Возможно. Ты ведь больше не хочешь играть, а не играть еще рано. Ты находишься в некоей промежуточной области: ни тут, ни там. Тебя вообще как будто нет.
– Что же делать? – перебило Менеджера мое тело, перевернувшись на бок: оно впервые подало голос – голое, на снегу, очень хрупкое, очень живое среди всей этой мертвечины. И мне впервые – впервые! – стало его жаль… Так жаль, что я, чуть было не переместилась в него окончательно!
– Постой, – остановил меня Менеджер моего тела. – Ты не чувствуешь ни тепла, ни холода, ни голода, ни жажды, ни боли, ни страха. Да?
– Да…
– Тебе хорошо?
– Да, но… – я с сожалением смотрела на тело, оставшееся так далеко. – Мне все-таки нужно идти… Мне почему-то так кажется… Возможно, это и глупо.
– Что ж… Не смею задерживать, – он как-то быстро сдался, неприятно усмехнувшись, – а то остынет!
– Это грубо! – во мне что-то съежилось и с криком устремилось вниз.
– Не совсем, – покрутил хвостом Менеджер моего тела перед тем, как исчезнуть.
Так мы остались с телом один на один. И оно сказало мне, мое тело: «Слышь… Не бойся… Твой trip обязательно закончится: срок исправительных работ скоро истекает».
Я хотела спросить, откуда оно это знает, мое тело, но промолчала, ведь оболочка уже умащивала себя благовониями: «А пока – любить! Живо, живо! И не умничай!»
И мы пошли в мир – голые, любить: что оставалось? И нам было немножко грустно от того, что это – в последний раз… Но только совсем немножко.
* * *[Интермеццо. «Вера Витюни»]Госдума приняла во втором чтении законопроект об ограничении розничной продажи и потребления пива в общественных местах… несмотря на отрицательный отзыв правительства, за ограничение продажи пива подали голоса 429 парламентариев. Против проголосовал только 1 человек – независимый депутат В. Похмелкин.
Из газет– Эй, ты чё делаешь?
– Раба из себя выдавливаю.
– Чё?
Дивлюсь я на небо та думку гадаю…
– Раба, говорю, из себя выдавливаю. По капле, – сказал Витюня, выжимая в стакан последние капли спиртуоза. – Всё, решено, больше не пью.
– Ага, – рассмеялись в трубке и тут же ее бросили.
– Вера… – взвыл Витюня в потолок и прикрыл веки.
Витюня сидел на кухне, поглядывая на огромный рюкзак, набитый пустыми бутылками: четыре он уже отнес на помойку.
Чому ж я ни сокил, чому ж нэ лэтаю…
Витюня встал, прошелся. Голова закружилась, а спасительного пива так нигде и не оказалось. Полный слабой решимости завязать (Вера ушла месяц как), он стал набирать тёщин номер. От одного это слова – тёща – его выворачивало наизнанку. Однако Витюня поборол брезгливость.
Чому ж мэнэ боже тех крыльеф не дав…
Никто не подходил: сработал определитель. Витюня посмотрелся в зеркало – и сморщился, и сплюнул: Вера терпеть не может, когда он не бреется. «Всё, решено, больше не пью», – громко сказал Витюня, и для пущей важности стукнул кулаком по столу – большим кулаком по маленькому столу; Я б зимлю покинув и в нэбо взлетав… – и выдернул «с мясом» радио.
Надо было что-то делать, но что? Он умылся, открыл форточку, лег на диван и случайно нащупал недопитую «Гжелку». «Ну, последний разок!» – крякнул Витюня, и прилник к прохладному горлышку.
