Михаил Ландбург - Coi Bono? Повесть о трагедии Гуш Катиф
Спускаясь по лестнице, Шульман сообщил:
– Дверь в его пещеру постоянно открыта…
– Гостеприимный?
– Очень?
– Или в пещере взять нечего?
– И это тоже…
…Днём комнатушка нагревалась до неприличия, и Борис Рябов, превозмогая боль и будучи не в состоянии самостоятельно двигаться, валялся на мятой, обильно пропитанной потом простыне. Время от времени, отдаваясь минутной слабости, он громко чертыхался и сетовал на обретённую им на днях еврейскую долю. По круглому белому лицу стекали струйки пота, и нестерпимо хотелось пива. Рябов был слишком молод, чтобы оформить пенсию, и слишком немолод, чтобы зарабатывать на жизнь какой-либо иной деятельностью, чем той, которую он себе присмотрел, к тому же, возможность трудиться в тиши и на свежем воздухе привлекала его к себе со страшной силою.
В конторке при кладбище ему объяснили, что при «наших усопших» служить сторожем гою не положено, и что вообще…
Вернувшись из кладбищенской конторки к себе в пристройку, он всю ночь раздумывал над этим «вообще» и над различными другими «вообще», пока, наконец, не очаровался вспыхнувшей в его мозгу благостной мыслью. Его лицо, после долгих месяцев уныния, внезапно озарилось волшебным светом; он очень трепетно и нежно погладил себя по голове. «Эврика… Эврика…» – истово шептал Рябов и, вконец утомлённый игрой нахлынувших на него чувств, решил, что в его положении самым разумное – это заняться в ближайшие дни мероприятием, которое будет стоить ему и крови, и боли…
В клинике «Маккаби» врачи попросили, чтобы Рябов показал им свою просьбу, и, после того, как он, опустив брюки, показал её, тщательно обозрели и сказали: «Слава Богу, есть что урезать!»…
…Теперь же, приподняв голову над подушкой, Боря Рябов заглянул туда, где между его широко разбросанных ног торчал внушительный бугорок бинтов. «Словно огромная белая шишка», – улыбнулся он.
«Вот он я – заново рождённый…» – Рябову вдруг показалось, что он присутствует при своих собственных родах, и оттого сильно разволновался. Чтобы каким-то образом успокоиться, он стал разглядывать трещины на потолке, вслух читать стихи о зиме, а потом вспомнил куски из истории Древней Руси и окончательно решил, что в Рязань ни в коем случае не возвратится. Ни к чему возвращаться, если ему теперь этого не хочется, а если бы даже и хотелось, то его, со вчерашнего дня еврея, отец непременно утопил бы в мутной воде городской речки.
Тяжело вздохнув, Рябов подумал, что, утопив его, отец, который люто ненавидит евреев, не стал бы ставить по нему, утопшему, даже самую что ни на есть тонюсенькую свечку.
Рябов вновь приподнял голову и с обожанием взглянул на белую шишку. По всему было заметно, что он очень дорожит ею. «В Израиле, если, конечно, ты еврей, жить можно, – подумал Рябов, – а как только шишка заживёт, то и сам целиком оживу …»
Удовлетворённый получившимся каламбуром, Рябов уснул, а проснувшись, облегчённо вздохнул, потому что сразу же вспомнил, что он больше не Борис Рябов, учитель истории в городе Рязани, а гражданин Барух, и проживает он, с Божьей помощью, в городе Беер-Шева, а это означает, что вскоре ему удастся добиться заметного коммерческого успеха, поскольку, став евреем, будет иметь право не только служить на городском кладбище ночным сторожем, но ещё к тому же обретёт право торговать в дневные часы у кладбищенских ворот цветами, перекупленными у арабских подростков…
В приоткрытой двери показалась голова Шульмана.
– Барух, ты в порядке?
– Вроде бы.
В комнате пахло пылью и лекарством.
– Мы к тебе!..
Недоумённо посмотрев на стоящего за спиной Шульмана незнакомого человека, Барух торопливо потянул край простыни на белую шишку.
– Это Виктор, – сказал Шульман, – воинствующий член израильской ассоциации борцов за Справедливость, поставивший перед собой цель пробудить в душах наших министров ритуал Раскаянья.
Пропустив мимо ушей словесную руладу Шульмана, Виктор оценивающе посмотрел на хозяина комнаты и решил: «Тонкие пальцы, лежащие поверх простыни, и живой блеск светло-серых глаз, несомненно, говорят о натуре тонкой, впечатлительной и ищущей».
Ресницы Баруха затрепетали.
– О, Раскаянье! – проникновенным голосом проговорил он. – Какое редкостно-сладостное слово…
– Точно-точно! – сказал Шульман. – И редкостное, и сладостное…
– Что же касается озвученного здесь слова Справедливость, – заметил Барух, – то это, простите, не более, чем виртуальность, некая фантазия… Разве можно бороться за несуществующее, нереальное?.. Да, вы, пожалуйста, проходите! А пиво принесли?
Шульман виновато опустил голову. Наступило долгое молчание.
Внезапно Барух повёл по воздуху носом; на его лице выступило выражение пса, заметившего большую аппетитную кость в зубах сбежавшего из зоопарка леопарда. Жалобным, почти обморочным голосом он прошептал:
– Друзья, какой божественный от вас исходит запах!
Шульман и Виктор смущённо переглянулись.
Слегка пошатываясь, Виктор поспешил к единственному в комнате стулу, а Шульман, сосредоточив взгляд на простыне, поинтересовался:
– Как обстоят дела с тем, что там?
Барух заглянул под простыню и, немного погодя, заметил:
– Там не отвечают.
В глазах Шульмана отразилось недоумение.
– Однако, – продолжил Барух, – процесс, вроде бы, пошёл…
– Больно? – осторожно спросил Шульман. – Становиться евреем больно?
Барух блаженно улыбнулся.
– Забавно!.. – сказал он.
– Шутишь?
– Какие могут быть шутки? Доктор Антон Чехов говорил: «Одна боль уменьшает другую. Наступите на хвост кошке, у которой болят зубы, и ей станет легче!» Так что… Поскольку народ этой страны посчитал, что на мне преступным грузом повис лишний миллиметр, я догадался от данного излишества отречься на операционном столе районной клиники «Маккаби»… Разве не забавно?
– Очень! Оладьи кушать будешь?
– Какие оладьи? – не понял Барух.
– Холодные.
Застонав, Барух откинулся на подушку.
Подойдя к постели, Шульман наклонился над Барухом, осторожным пальцем смахнул со лба горячую струйку пота.
– Ладно тебе! – сказал Барух, и тогда Шульман отошёл в угол комнаты и опустился на пол.
– Пришли посмотреть на тебя, – издали сказал он.
– Смотрите! – разрешил Барух.
– Хорошо, что теперь и ты наш… – сказал Виктор.
Барух перевёл взгляд на Виктора, трепетным голосом спросил:
– Философ?
– Вроде бы, – признался Виктор.
Барух облегчённо вздохнул.
– Правитель ты наш! – радостно проговорил он.
– Что? – всё, что до сих пор сохраняло на себе лицо Виктора, в миг перекосилось.
Барух пояснил:
– «Государство будет лишь тогда процветать, когда им будут править философы!»
– Браво! – прокричал из угла Шульман. – Мудрый Платон предвидел неизбежность появления нашего Виктора.
Виктор порывался что-то сказать, но ограничился тем, что, опустив голову, стал молчаливо покусывать губы.
– Как жизнь в ассоциации? – прервал молчание Барух.
– Упираемся! – ответил Виктор, напомнив о дорожной карте президента Буша, и о решении израильского правительства перетащить Гуш-Катиф в глубь страны. Потом коротко добавил: «Не допустим!»
– Ни в коем случае! – отозвался Барух. В его голосе прозвучало возмущённое клокотание.
Одобрительно взглянув на Баруха и похлопав в ладоши, Виктор заметил:
– Что может быть справедливее, чем желание людей удержать свои дома?
Однако Барух неожиданно возразил:
– «Желание удержать» – выражение ошибочное и стилистически, и психологически и тактически… Люди, как правило, жаждут удержать лишь то, что удержать не в состоянии…
– Но мы обязаны это сделать! – твёрдо сказал Виктор.
– Ну, вот, совсем другое звучание! – оценил Барух. – Обязаны!.. Не «желаем удержать», а «обязаны удержать»!.. Совсем другой оборот!..
Виктор с поправкой согласился и выставил большой палец.
Лицо Шульмана осталось безучастным.
– История получается скверная… – вдруг заключил Виктор, и тут оживился бывший историк Борис Рябов.
– История всегда обладала прескверной привычкой надсмехаться над теми, кто её создаёт, – сказал он.
Шульман выразительно посмотрел на Виктора и сказал:
– То есть, если я правильно понимаю, история надсмехается над самими учёными-историками, верно? Почему бы тогда не вообразить себе другой сценарий, иной, так сказать, её ход?
Виктор ответил Шульману презрительным взглядом и с горечью в голосе заметил:
– У моего приятеля искажённое воображение. И у полстраны тоже…
– Правда? – удивился Барух.
– У полстраны очень искажённое воображение, – повторил Виктор. – А у вас, Барух?
– У меня? – Барух заглянул под простыню и с надеждой в голосе проговорил:
– Надеюсь, что после капитального ремонта этой штуковины, я, наконец-то, заживу как…
