Валида Будакиду - Пасынки отца народов. Квадрология. Книга четвертая. Сиртаки давно не танец
Аделаида от удовольствия и предвкушения скорой встречи взвизгнула и захихикала. Эхо гулко прокатилось по пустому коридору.
Завтра наступило, как ни странно, довольно быстро. С вечера её ужасно клонило ко сну. Свет, как повелось, так и не дали. Адель завалились на одноместный диван в полном обмундировании, только без пальто, потому что именно сегодня её знобило особенно сильно. И знобило, и опять очень сильно тянул низ живота. Да будь оно всё трижды неладно, все эти женские заморочки и всякая ерунда! Холодно… Очень холодно…
Она знала: главное – заснуть, постель согреется сама, и потом, когда проснёшься ночью в туалет, можно будет надеть и ночную пижаму, тогда не будет холодно. Одной страшно, ужасно плохо! Вот приедет Лёша, она вместе с ним залезет под одеяло, прижмётся к нему, а он всегда горячий и гладенький, и тут же станет жарко! Нет, вовсе не в предвкушении «супружеских обязанностей», смысл которых ей так и не открылся. То странное ощущение, которое затмило ей свет солнца тогда, в автобусе, с Владимиром Ивановичем, больше не повторилось ни разу. Это когда выспышкой взрыва рассыпались перед глазами красно-оранжевые кристаллы. Действительно, что это было? Может, мгновенное помутнение рассудка? Точно! Это она тогда потеряла сознание! Короче, в автобусе было душно и температура у неё была! А с Лёсиком так хорошо! Можно ласкаться и целоваться сколько хочешь! Гладить его по личику, нюхать, заплетать в тоненькие маленькие косички его светлые волосы. Когда она, отвлекая его внимание, пытается выдавить ему угорь на лбу, прямо над переносицей, он никогда не даётся и орёт как резанный, что ему больно! Вот зануда! Неужели правда так больно, что нельзя потерпеть?!
Утро выдалось ясное. Ей опять надо на работу с трёх. До трёх она прибрала и без того прибранную квартиру. Адель открыла холодильник. Там лежали яичный порошок целый килограмм в целлофановом пакете, кусок жёлтого сыра, который почему-то назывался «Голландским», хотя навряд ли из Голландии могли возить такую гадость, немного сливочного масла и мясистые, толстые макароны в бумажной коробке. «Как раз такие, – Аделаида обрадовалась, словно встретилась со старым другом, – из которых раньше варили клейстер для афиш и обоев!» Ладно, обои обоями, кстати, а куда они пропали? Да и как-то незаметно! Были, были, и вот теперь нет. Как это я раньше не заметила? Ведь я всё время, пока на остановке жду автобус, разглядываю витрину скобяного магазина, как его называет мама. На витрине теперь лежат просто сваленные в кучу бумажные коробки. Пустые, кажется… Всё это так странно, возможно, хорошего качества товаров и не было, импортных или российских, но местного производства были всегда! Ломающиеся на сгибе обои были, и масляная засохшая краска была, но, правда, никогда не было олифы, чтоб её развести. Что такое эта самая загадочная «олифа», как она выглядит – Адель узнать так и не удалось. Она только знала, что папа постоянно её хотел «достать» и не «доставал», ну а сейчас, наверное, и подавно… Бог с ней, с этой самой олифой, надо же что-то приготовить к приезду Лёшечки! Можно отварить макароны до полуготовности, чтоб не развалились, потом взбить яичный порошок с водой и сделать как бы яичницу с макаронами. Только, если сделать сейчас, до приезда Лёшки это всё станет несъедобным, а если вечером – то вдруг он приедет до того, как она вернётся с работы? А что если отпроситься и вообще не ходить – Джамал Васильевич, наверное, разрешит ей не приходить сегодня на работу, – а поехать в аэропорт? Он на многое закрывает глаза, только вовсе не потому, что её в поликлинику устраивала уборщицей по большому блату тётя Анна, а просто так…
Можно спуститься вниз, дойти до ближайшего магазина и попроситься позвонить. Автомат искать бесполезно, потому что в Городе нет ни одного работающего телефона-автомата. Их повсеместно истребляют в день установки.
Адель пешком спустилась с пятого этажа и пошла в сторону проспекта.
До чего всё-таки замечательно быть замужем! Ну, прямо что-то потрясающее! Когда хочешь – надеваешь туфли и выходишь из дому. Никто с тобой не говорит мерзким голосом из другой комнаты:
– Аделаида! Куда пошла? Когда придёшь? Смотри, не опаздывай, ты знаешь, что будет! Не опаздывай, слышишь?!
– Слышу!
– Причешись!
– Ты же меня не видишь!
– Не гавкнешь – сдохнешь! Я слово – она мне десять! Я слово – она мне десять! Ты заткнёшься когда-нибудь или нет?! И волосы свои мерзкие со лба убери!
И идти уже никуда не хотелось. Но не идти было гораздо хуже! Надо было идти и по дороге приводить себя в хорошее расположение духа.
Да, всё-таки у замужества огромные привилегии. Особенно у замужества с Лёшей, который работает на такси и совершенно к ней не пристаёт ни с проверками, ни с советами. Только иногда его прорывает на менторский тон, ну, да ладно!
Так откуда ж позвонить? Что-то и людей на улице почти нет… Вон овощной ларёк… Он что, закрыт, что ли? Точно! Закрыт! Амбарный замок на дверях. А чего это он закрыт? Вроде до перерыва далеко, и не воскресенье сегодня. Ой, да в этом микрорайоне, где мы живём, на отшибе, они всю дорогу делают, что хотят! Хотят – работают, не хотят – запер и ушёл домой, как если б у себя во дворе своей же картошкой торговали! Всю жизнь так было! Придётся идти до самого проспекта. Там больше магазинов. Кто-нибудь же обязательно даст позвонить! И куда все запропастились? И что это за сигналы? Свадьба, что ли? Какие-то вопли, машины пиликают… ну, ведь точно и не суббота, и не воскресенье! Что за свадьбы?! Несколько одновременно, что ли? Или одна, но очень большая?
Наконец, стали попадаться странного вида люди. Было такое чувство, что кто-то с кем-то подрался, объёмом драки «стенка на стенку». Движения их были резкими, верхняя одежда почти у всех чёрная или серая, или милитари.
В Городе вообще-то всегда ходили в очень тёмной, почти чёрной расстёгнутой верхней одежде и мужчины, и женщины. Мужчины не застёгивали пиджаки. Женщины, которые молодые, не застёгивали пальто. А жакеты, и всякого рода утепляющие вещи не надевались на тело, а накидывались на плечи. Женщина могла идти через весь город в магазин, к родственникам, держа детей за руки. При этом жакет у неё периодически сползал, и она его снова подтягивала на плечико. Женщины постарше на улицу выходили в вельветовых халатах. Они ими пользовались и как пальто, и как одеялом, и заворачивали еду дома и клали под подушки, чтоб не остыла, и как халатом – одеждой непосредственно. Адель, глядя на них, всегда с тоской вспоминала Большой город, как они с бабулей встречали деду с работы, спускались по улице мимо Дома Правительства к автобусной остановке. Потом, освещённые оранжевым неоновым светом огромных фонарей, покупали газету «Вечорку», пирожное «корзиночка» с бубликом вместо ручки и вместе шли домой. Навстречу им попадались знакомые: дамы в настоящих драповых пальто и дохлой лисой с лапками на плечах; мужчины с палочкой и зачёсанными назад волосами.
Всё это так, только у мечущихся в поле её зрения людей одежда была расстёгнута как-то особенно вызывающе.
Пройдя ещё несколько перекрёстков, Адель вынырнула на проспект.
Всё было таким же как вчера, и в то же время совершенно незнакомым, как будто чужим. Ну, вот же он – большой гастроном, где она покупала этот самый яичный порошок в большом целлофановом пакете для фруктов. Гастроном открыт, но внутри никого нет, а три толстые продавщицы стоят вплотную к витринам, и с любопытством глядя на улицу, о чём-то оживлённо беседуют. Перед каждым подъездом тоже стоят люди, тоже все в чёрном, как если б это была панихида. Но ведь не мог же кто-то умереть одновременно во всех подъездах?!
Она вошла в гастроном и попросилась позвонить.
– Я рюски нэ панимай! – продавщицы смотрели на неё насмешливым взглядом. Так, если б у Адель с лица рос хобот. Адель очень удивилась, потому как два дня назад именно эта продавщица не дала ей сдачу и, сделав непробиваемое лицо, заявила:
– Мелач ниэту.
Так если она знала слово «мелочь», то слово «телефон» уж явно могла бы понять!
Адель повторила всё то же самое на национальном языке. Тётка вытащила из-под прилавка аппарат и брезгливо повернула к Адель.
Долгие-долгие звонки. В поликлинике трубку никто не поднимал. Это было уму непостижимо! Всё вокруг выглядело точь в точь как в рассказах про Великую Октябрьскую социалистическую революцию. Закрыли магазины, в поликлинике никого нет, все делают что хотят, чувство полнейшей безнаказанности прямо витает в воздухе. Да, действительно, это было не высоким чувством свободы, воспеваемом поэтами и художниками, это было именно пьянящее, звериное чувство безнаказанности и вседозволенности.
На улице снова раздался шум приближающихся, изо всей силы сигналящих авто. Казалось, это целый кортеж мотается по небольшому Городу туда и обратно, воет и рычит, чтоб привлечь к себе как можно больше внимания. Адель подошла к кромке тротуара и выглянула из-за спин, как если б стояла на параде и с нетерпением ждала приближения колонны. Она всё хотела спросить – что бы это значило? Но никак не могла себя заставить открыть рот.
