Владислав Картавцев - Династия. Под сенью коммунистического древа. Книга первая. Лидер
И хотя изначально Иван Иванович и не собирался ее сильно ругать – что там грешить, на ее счет у него – нет-нет (впрочем – часто, часто!) да и возникали определенные мыслишки, еще с порога почувствовал, что сейчас ни о какой ругани не может быть и речи, но, возможно, его ждет нечто особенное! Он испытал настоящий прилив сил, резко повеселел, отдал Кристине пакет с дорогим коньяком и, проследив, как она отправилась на кухню, последовал за ней. Кристина поставила пакет и, томно и еле слышно вздохнув, юркнула мимо него в ванную, и оттуда сразу же раздался звук льющейся сверху воды. Молодые (ведь Иван Иванович в присутствии Кристины помолодел лет на двадцать) пока не обменялись и словом, кроме приветствия, но их взгляды были настолько красноречивы, что не требовали никаких слов.
Иван Иванович машинально скинул пиджак и галстук и остался в одной рубашке, расстегнутой на две верхние пуговицы, и отутюженных классического покроя брюках. Только от одного вида Кристины в халатике он ощущал заметное напряжение внизу живота и сейчас даже немного смущался, стараясь скрыть обуревающее его желание, так явственно рвущееся наружу.
Потом он, наконец, вспомнил, что они в квартире не одни, и пошел посмотреть на сына. Андрейка, не вставая с дедушкиного дивана, привычным взмахом руки поприветствовал папу и, словно появление в доме отца было для него делом совсем обыденным, продолжил, как ни в чем не бывало, читать Жюля Верна. Папа его сейчас совершенно не интересовал, как не интересовало и то, что вокруг него подозрительно тихо, и даже новая няня загадочно молчит. Ведь он был еще маленький и многого не понимал. Что же касается отца, то Андрейке уже объяснили, что его папа – очень важный и очень занятой человек, и не стоит тревожить его по пустякам.
Иван Иванович чуть-чуть посидел рядом с сыном, поспрашивал, как у него дела, и, услышав, что в школе и дома все нормально, удовлетворенно кивнул, напомнил Андрейке, чтобы тот не забывал, что он все-таки его отец, и вышел из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь.
Не будет большим преувеличением сказать, что папа горел. Горел жарко – горел, как факел, как ацетиленовая горелка, как сопло реактивного истребителя, как ракетные дюзы, извергающие могучую космическую плазму. Ему страстно хотелось Кристину – честно говоря, хотелось так, что он уже почти не мог себя сдерживать. И она его не разочаровала – выйдя их ванной, она теперь осталась только в одном коротком халатике и, не теряя времени, присоединилась к Ивану Ивановичу в бабушкиной комнате, где он попытался было посмотреть телевизор, чтобы немного остыть. Неторопливо и очень раскованно она – как будто по неосторожности – продемонстрировала папе свои соблазнительные округлости, случайно (совершенно!) мимоходом уронив на пол подвернувшуюся ей под руку фоторамку с изображением бабушки и нагнувшись, чтобы ее поднять.
Папа онемел – он тяжело дышал и даже был вынужден расстегнуть третью пуговицу на рубашке. Его глаза налились кровью, и он издал негромкий горловой звук задавленного страстью самца марала, который только чудовищным усилием воли сдерживает себя, чтобы не броситься на свою избранницы и резко насадить ее на рога. Ну, в смысле, конечно, не на рога.
Кристина, хоть и была девушкой, далекой от высшей математики, астрофизики и прочих заумных дисциплин, хорошо понимала, как нужно вызывать животную страсть у мужчин, и что потом с ней делать. Она не заставила себя долго ждать – смело подошла к папе и принялась торопливо расстегивать на нем оставшиеся пуговицы рубашки. Папа же вконец потерял самообладание – он с силой обхватил руками ее упругие бедра и уткнулся головой чуть пониже пупка Кристины. Она не сопротивлялась, а только нежно поцеловала его в темя и, чувствуя кожей, как вибрирует его мужская сущность, настойчиво, но очень мягко и женственно заставила его подняться с кресла и уверенно повела в ванную комнату. После чего принялась неторопливо раздевать его, усадив на краешек ванной и заставив полностью расслабиться и опустить руки.
Если бы Андрейка сейчас видел своего папу, он бы, наверное, очень удивился, А бабушка бы просто грохнулась в обморок – хотя, а для чего собственно Иван Иванович так рано приехал – именно для того, чтобы бабушки и не было в самый неподходящий момент. Кристина раздевала его неторопливо, ласково отставляя его руки и разрешая гладить только свои роскошные волосы. И хотя Иван Иванович постоянно порывался прижать ее всем телом, она повелительно останавливала его порывы, полностью взяв всю власть в свои руки.
Он уже почти не мог терпеть. И вот, когда, казалось, его напряжение достигло своего пика, и он уже больше не выдержит, Кристина резко отстранилась от него, быстрым движением включила горячую воду в ванной и настойчиво и твердо затолкала его под душ. А потом заставила сесть на дно ванной и принялась нежно и очень мягко тереть ему спину губкой. Иван Иванович был на вершине блаженства – сейчас ему казалось, что он никогда в жизни не испытывал ничего подобного: он негромко стонал и водил плечами, словно разнеженный морской лев в своем любимом гареме, когда самки со всех сторон чешут, гладят и ублажают своего властелина.
Вода ненамного охладила его пыл, и сейчас он уже чувствовал в себе силы испытать близость с Кристиной чуть-чуть дольше, чем просто одно мгновение. Но она не дела ему такой возможности. Вынув их кармана халатика заранее приготовленный презерватив, Кристина настойчиво подняла папу из ванной, быстро обтерла его насухо толстым банным полотенцем, а потом, хрустнув металлической упаковкой, уверенно натянула презерватив на его подрагивающего от нетерпения шалунишку-гусара. Уже только от одного ее прикосновения папу пробила крупная дрожь, а когда Кристина, к тому же, резко притянула его к себе и повернулась к нему спиной, чуть-чуть наклонившись вперед и обнажая чудесный нежный благоухающий бутон, он осознал, что вот он миг наивысшего блаженства. И с силой вогнал свою чудовищно разбухшую от невыносимого напряжения плоть, мгновенно разрядившись в Кристину семенем, которое вырвалось на волю подобно прогрызшему стальные прутья клетки дикому гепарду.
Все было кончено. Облегчение было настолько мощным и настолько сладостным, что папа мгновенно обмяк и отстранился от Кристины, которая тут же принялась снимать с него использованный презерватив. Он пристыжено отвернулся и, краем глаза проследив, как Кристина выскочила из ванной, стремясь как можно быстрее спрятать свидетельство их близости куда-нибудь подальше в мусорное ведро, уставился на разбросанные на полу ванной его скомканные трусы, брюки и рубашку. Посидев с минутку, он вздохнул и принялся неторопливо одеваться, явственно осознавая, что ему хочется испытать это непередаваемое чувство еще раз – и еще, и еще.
Когда через полчаса Андрейка вышел из комнаты, чтобы намазать себе вкусный бутерброд, Кристина и Иван Иванович умиротворенно сидели на кухне друг напротив друга и негромко переговаривались. Андрейка уже давно не видел папу таким довольным, а на лице Кристины, словно яркой гуашью, сочными мазками было выписано выражение несомненного триумфа, которое она даже и не пыталась скрыть.
С кухни на всю квартиру медленно распространялся благородный аромат дорогого коньяка, экзотических фруктов и кофе, томившегося в двух бронзовых турках (третьего дня подаренных Ивану Ивановичу товарищами из турецкой партячейки). Картину довершала внушительная горка ломаных кусочков еще теплого багета и сырный развал плесневого, мягкого и классического твердого.
В момент появления Андрейки Иван Иванович как раз произносил тост. Он любил говорить и никогда не отказывал себе в удовольствии выступить перед аудиторией (особенно состоящей из соратников по борьбе) – но сейчас в его словах было не слишком много партийной риторики, а тост был посвящен любви и дружбе. Ну, или, по крайней мере, подразумевал любовь и дружбу. Папа смотрел на Кристину, которая уже успела переодеться – специально для глаз Марии Харитоновны – в подобающий скромный наряд (недорогие джинсы и розовую кофточку), и, стараясь погасить в глазах отблески вновь пробудившегося в нем вожделения, неожиданно для самого заговорил стихами:
Ты словно птичка,
Ты, как синичка,
А я – орел,
Я благороден и умен!
Ты очень красива,
Ты настоящее диво!
А я – мужчина хоть куда,
Хотя немного и в летах.
Так выпьем же за нас!
Так выпьем за рабочий класс!
Так выпьем же за страсть —
Так выпьем за народа власть!
Ни у кого, окажись он сейчас вместе с папой и Кристиной на кухне, не возникло бы ни единого сомнения в том, что в данный момент папа и олицетворяет этот самый народ совместно с рабочим классом. А скромно потупившая взгляд Кристина, ноги которой, однако, были раздвинуты чуть-чуть немного более, чем того требует принятый в интеллигентных семьях этикет, – пролетарскую невинность и застенчивость прирожденного строителя коммунизма.
