Жанна Тевлина - Жизнь бабочки
Сева огляделся. Вокруг не было ни души. Значит, над ним подшутили и никто играть и не собирался. Его пронзила такая боль, что он даже присел на торчащий камень. Значит, теперь не будет волейбола вообще, и он никогда не сможет доказать, что он такой же, как все. Да и кому доказывать? Нет никого вокруг. Только доски и холодный камень, на котором он сидит…
В момент пробуждения он даже не понял, где находится. Из окна пахло пряностями и свежей выпечкой. Слышалась незнакомая речь, и тогда он вспомнил, что он в Мадриде, у Славки Черенцова.
Черенцов возник из небытия, когда Мансуров о нем и думать забыл. Они не виделись около десяти лет, с момента получения диплома. Первое время перезванивались, а потом Сева потерял его телефон, вернее сменил записную книжку, а черенцовский телефон решил не переписывать за ненадобностью. Хотя в университете они дружили. Но дружба эта была вынужденной: они были единственными мальчиками в группе, и это их сближало и озлобляло одновременно. Филфаковские девочки их за мужчин не держали по определению, и это определение настолько крепко к ним прилипло, что они стеснялись друг друга, но когда оставались вдвоем, долго и желчно обсуждали соучениц и свое вынужденное присутствие в этом болоте. При девочках они делали вид, что их ничего не объединяет, так как каждый из них, хоть и был филфаковским мальчиком, себя таковым не считал.
Сева действительно попал на филфак случайно и долго не мог смириться со своей несчастливой судьбой, которая поступила с ним столь неожиданно и подло. Он уже давно видел себя на журфаке, да и все было к этому готово. Статьи на творческий конкурс готовили вместе с Галей Брехт. Он приносил ей материал на заданную тему, она правила, но никогда не давила. Подробно объясняла, почему бы она изменила данное место, хотя он и сам написал очень даже неплохо. Но все-таки… Он опять правил, она опять хвалила, но все-таки что-то добавляла или меняла. В итоге каждый материал был доведен до совершенства. Отец взялся пристроить материалы в молодежные издания. Издания тянули с публикацией, но отец говорил, что все идет по плану. Уже перед самыми выпускными отец показал опубликованные статьи. Сева читал и не узнавал. Вначале он думал, что статьи сильно откорректированные, но он точно помнил, что не писал о комсомольцах, нашедших могилы неизвестных солдат. Он вообще о комсомольцах не писал, да и о солдатах тоже. Галя в этих темах не разбиралась и помочь не могла. Отец очень деликатно объяснил, что когда Сева будет студентом, он будет писать, о чем захочет, а пока придется выполнять требования свыше. И он пальцем показал на потолок. На самом деле Севины материалы очень понравились редакторам. Очень понравились. Они даже удивились, что такой молодой, даже юный человек так профессионально пишет. Севу эти слова не очень успокоили, тем более он не забывал о Галином вкладе в его творчество. Несколько дней обида не проходила, и он думал о том, что теперь часто придется подстраиваться и играть по чьим-то правилам. Но с другой стороны, не мог же он отказываться от профессии. Он хотел быть журналистом всегда, даже тогда, когда не имел понятия, что это такое. Дальше были выпускные экзамены, после которых родители торжественно объявили, что Сева прошел творческий конкурс на журфак и допущен к вступительным экзаменам. По этому поводу приехала бабушка, они долго сидели за столом, много говорили о Севином будущем, которое без сомнения прекрасно, но многое будет зависеть и от самого Севы, но они-то знают Севины возможности и уверены, что он не подкачает. Бабушка произнесла длинный и витиеватый тост о том, насколько Сева творчески одарен, какое у него чувство слова и воображение. Она даже под конец расплакалась, и все долго и шумно ее утешали. Севе было неприятно слышать эти слова от бабушки. Сразу вспоминалась дача, то, как он прибегал красный и зареванный после очередной стычки с ребятами. Бабушка требовала подробного рассказа, слушала молча, с непроницаемым лицом и в конце заявляла, что больше он не пойдет к этим ребятам, потому что надо знать свое место. Он всегда допытывался, какое место она имеет в виду, но по всему выходило, что место это незавидное, в то время как остальные ребята по каким-то необъяснимым причинам достойны куда более престижных мест. Он допытывался, почему она так считает, но бабушка всегда уходила от ответа, ограничиваясь фразой «так случилось».
Последний месяц перед экзаменами были сплошные репетиторы, Сева уставал, не высыпался, но постоянно пребывал в радостном возбуждении. Уже совсем скоро начнется другая жизнь, где будет свобода и его наконец оценят. Ему уже сейчас казалось, что не было никогда школьно-дачной эры и все это было не с ним или приснилось в страшном и долгом сне. Он вообще плохо помнил этот месяц перед экзаменами, он пролетел как один миг и так же внезапно кончился. Были какие-то звонки, нервные переговоры отца, шепот из родительской спальни. Севе надо было к девяти на другой конец Москвы, к литератору. Он уже проснулся, но еще лежал. В комнату вошли мама и папа. Мама села на кровать, а папа остался стоять. Сева сразу испугался. Папа сказал как-то неестественно торжественно:
– Сева, тут немного изменились обстоятельства…
– Какие обстоятельства?
– Дело в том, что Павел Иванович больше не декан…
Последний год имя Павла Ивановича Стружко поминалось в их семье чаще, чем имена близких родственников и знакомых. Они с отцом когда-то учились вместе, а последние лет пятнадцать Павел Иванович был деканом журфака. Говорили, что он сам предложил помощь, и отцу даже не пришлось ни о чем просить. Вроде бы они всегда были друзьями, однако до этого года Сева даже имени такого не слышал. Сейчас Павлу Ивановичу звонили не реже, чем раз в неделю, причем к звонку готовились. Мама садилась рядом, внимательно следила за папиной артикуляцией, готовая в любую минуту подсказать что-то особо ценное и своевременное.
Сева никак не мог осознать услышанное.
– Но он же вчера был деканом?
Родители переглянулись. Папа сказал:
– Вчера был, а сегодня нет. Начинаются трудные времена, Севочка. Но мы уже все продумали. Ты идешь на филфак, на русское отделение. Там мальчики на вес золота…
На этих словах мама нервно захихикала, но отец посмотрел на нее строго, и она снова приняла скорбный вид.
– …поэтому там тебя не завалят. Это гарантированно.
– А как же творческий конкурс?
– А творческий конкурс ты прошел, и этого никто не отменял. И ты должен об этом всегда помнить. Ничего, Сева, все, что ни делается, все к лучшему.
Мама интенсивно закивала.
Потом у Севы началась истерика, все испуганно бегали вокруг него, куда-то звонили, приезжал папин доктор. А дальше были вступительные экзамены, которые он успешно сдал, но ему уже было все равно.
В комнате было накурено, и от этого запаха начинало тошнить. Голова болела с утра, и она даже попыталась уговорить Петю не идти к Хромовым, но тот возмутился, сказал, что это в принципе невозможно, и чтобы она не кисла, и ей, наоборот, надо встряхнуться и тогда все пройдет. Он прекрасно знал, что ее мигрень длится не меньше трех дней, и никакая встряска ей не поможет. Первые годы совместной жизни Петя никак не мог поверить, что ей настолько плохо, а потом проникся, очень жалел, мог часами сидеть рядом в темной комнате и держать ее руку. Она просила его что-нибудь рассказывать, и он бубнил что-то монотонное, как делают взрослые, когда убаюкивают ребенка. А Маня лежала с закрытыми глазами и думала, что мигрень пройдет и ее можно вытерпеть, а Петя останется. Навсегда. После рождения Линки около года мигрень не возвращалась. Говорили, что так бывает: гормональная встряска. Может, вообще не вернется. Маня надеялась, но каждый месяц ждала приближения ее первых, туманных симптомов. И мигрень вернулась. Это принесло какое-то парадоксальное облегчение. Вроде все стало на свои места. Жизнь продолжается.
Маня незаметно встала из-за стола и вышла на балкон. Ее окатило морозным воздухом, и на мгновение показалось, что голова прошла, но она знала, что это не так, что боль просто ушла внутрь. Дверь распахнулась, и вошел Петя. Она подумала, что он принес дубленку и сейчас будет ругать, что вышла голая в такой холод, но он сразу заговорил возбужденно и радостно:
– Манька, Хромовы сказали, что мы остаемся у них.
Она резко обернулась.
– Как остаемся? У меня мигрень, Петя!
Его взгляд сразу стал холодным и отчужденным. Она знала этот взгляд и боялась его. В такие минуты он становился непробиваемым, и это было хуже любой ругани или обиды.
– Ты, как обычно, хочешь все испортить?
– Что испортить?! У меня мигрень, Петя!
– У тебя всегда мигрень.
На глаза навернулись слезы, и она быстро вдохнула воздух. Сказала тихо:
– Мне нужно лечь спать в свою постель, ты же знаешь.
– Ты и тут можешь лечь. Я же тебе сказал: это очень важная встреча. Можно хоть раз не капризничать?
