Анатолий Михайлов - У нас в саду жулики (сборник)
– Вот, – говорю, – прошу руки вашей дочери.
Такая баба-конь, и у нее (как потом выяснилось) чуть ли не пол-Магадана клиентуры. (Ведь шутка ли – старшая медсестра в психиатрической клинике, а это – не баран чихнул – и в той же самой, в которую тогда положили Витеньку, когда он себе порезал вены.) И после окончания смены всегда завьючена увесистыми сумками с дефицитом. Так что нам в ЗАГСе положенный после подачи заявления месяц ждать не пришлось, и в воскресенье мы уже слушали марш Мендельсона.
Людке всего двадцать четыре, а ее сыну уже скоро семь (по скороспелости Зоя, правда, все равно ее обскакала и родила даже на несколько месяцев раньше). Зовут его Тимур, и живет он у своей прабабушки в Черновцах, и через три года мы туда поедем с Людкой в отпуск. А ее бывший муж – как Зоин Зураб – откуда-то с Северного Кавказа. Одним словом, джигит.
Семейный альбом открывался такой обрамленной виньетками вроде бы как витриной, где гуттаперчевый карапуз в рассыпанных по плечам кудряшках изображен с игрушечным автоматом и в аккуратном матросском костюмчике. А замыкался – групповым портретом, где в окружении чубастых парубков запечатлен уже седоусый «степной орел», напоминающий персонажа всем известной картины, на которой лихие запорожцы готовят коллективное письмо турецкому султану.
Я засмеялся:
– Тимур и его команда.
Я думал, следом за мной все тоже засмеются. Но, к моему удивлению, никто даже не улыбнулся.
А моей Олечке в июне исполнится восемь. Правда, на снимке ей всего только два. Стоит на четвереньках и, наклонившись, смотрит между своими сандаликами. Сюжет, конечно, придумал я, но Олечке моя затея пришлась по душе. И нам потом за такую самодеятельность от моей первой тещи досталось.
– А это, – и показываю теперь Олечкину фотокарточку своей новой теще, – это у нас на даче под Москвой.
У нас под Москвой, а у них на 23-м километре под Магаданом. Пока, правда, еще только один участок. И уже посадили картошку. Конечно, не помидоры. Но тоже хлеб.
– Вот, – объясняю, – смотрите, – и переворачиваю нашу с Олечкой композицию вверх ногами. – Это земля, а это – моя дочь. И получается как будто Атлант.
Но и на этот раз опять никто не улыбнулся. А может, просто и не знают, с чем этого Атланта едят. Такое иногда бывает.
– А мама, – говорю, – у меня вообще-то полковник.
И оскорбленный моим признанием отчим решил, что я над ними издеваюсь (и если моя мама полковник, то он в таком случае генерал). Но после «советского шампанского», как-то сразу обмякнув, сменил гнев на милость. И все еще потом прятал в телевизор початые чекушки. (Отодвинет сзади крышку и так аккуратно затырит. И втихаря все мотает мне головой – чтоб я его не выдавал. И тогда он мне тоже оставит.)
А как-то листаю в таком коленкоровом футляре вдруг обнаруженный на книжной полке подарочный томик Гофмана (ну и забыл его поставить обратно на место), а отчим, когда меня не было дома, возьми в него (в этот самый фолиант) да и загляни. А Людка (у нее в кассовом зале скользящий график) была как раз в отгуле (ну, а глава семейства, похоже, вообще нигде не работает). Все водит (рассказывает) пальцем по строчкам и, шевеля губами, насупившись, все возмущается: что как это, мол, кот – и вдруг разговаривает? Но с нижней головкой (смеется) у него все в полном порядке. Иначе (объясняет) мать бы его не держала. (Но в результате все равно пришлось выгнать, и я его иногда встречал у нас в гастрономе. И мы с ним сначала, как добрые знакомые, даже раскланивались. Но потом он уже еле ползал и перестал меня узнавать.) Ну, а сама все почему-то любила кусаться. Наставит мне на груди синяков, таким полукругом, и только тогда успокоится.
И сразу же пошла на прием к управляющему – и со мной, как по мановению волшебной палочки, тут же заключили на три года договор, и в бухгалтерии, не отходя от кассы, выписали по полной программе подъемные – 150 рублей (оклад старшего инженера-экономиста). И даже без предъявления билетов еще и оплатили дорогу (хотя после моего возвращения из Москвы прошло уже больше месяца): 75 рублей (стоимость плацкарта) – от Москвы до Хабаровска да плюс 64 (стоимость билета на самолет) – от Хабаровска до Магадана.
А когда деньги закончились, то мы с отчимом подрались. Я повесил на кухне Толину гравюру «Смерть художника». И прямо над плитой (где в чугунке варился украинский борщ и кипятилось в баке белье). А он ее (гравюру) взял и проткнул. И прямо вилкой. И оскорбленная моим поведением теща болела за своего Витязя. А Людка, хотя и болела за меня, велела мне гравюру снять.
И в знак протеста я хлопнул дверью и со «свинцом в груди» взял курс на нимб горящей за занавеской лампы. Но на втором этаже в окне у Ларисы было темно. И тогда я опять вернулся к Зое.
И когда столкнулся в городе с Людкой, то она попросила у меня червонец на аборт: «Все, – говорит, – завтра ложусь». А через день мы с ней опять столкнулись, и Людка (смущенно потупившись) хотела попросить еще один червонец – теперь уже за двойню, но в последний момент все-таки не решилась.
А когда еще только выходили с тюльпанами из ЗАГСа, то нечаянно столкнулись с Ниной Ивановной, и Зоя потом траванулась уксусной эссенцией. Но по пьянке не рассчитала, и Нина Ивановна ее откачала. И когда, еще до нашего знакомства, Нина Ивановна решила повеситься, то Зоя вытащила ее прямо из петли.
А как-то уже зимой вдруг познакомила меня с коренастым таксистом по имени Гена. И мы все трое даже выпивали и слушали Высоцкого. И Гене больше всего понравилось «И тот, кто раньше с нею был».
И эту песню я ему, как и Витеньке, тоже ставил несколько раз. Но, в отличие от Витеньки, Гена вел себя гораздо приличнее и, вместо того чтобы шарахнуть по столу кулаком и смести все со скатерти на пол, «вовсю глядел, как смотрят дети», на Зою.
А когда я ушел в море, он, оказывается, Зою заразил, и Зоя сначала сама ничего не знала. Но потом, когда я уехал в Москву, ее по знакомству вылечили. И она Гене, а заодно и мне, все простила. И теперь этот самый Гена, если меня кто тронет, отвернет моему обидчику гаечным ключом голову.В 64-м году, приехав на Колыму, я сразу же усомнился в торжестве справедливости и, закручинившись, зафиксировал свои страдания на бумаге:
Я хочу, чтобы меня кто-нибудь подошел и ударил.
И тогда будет несправедливо.
И за справедливость можно будет пострадать.
Но ко мне так никто и не подошел.
Случай в ресторане
– А сейчас для нашего гостя из Москвы… – развинченным баритоном привычно объявляет ведущий, и от соседнего столика отделяется молодой человек и с независимым прищуром подрагивает нависающей соплей.
– Идем, – предлагает, – потолкуем.
Для выяснения личностей пришлось воспользоваться туалетом. А там уже двигает папиросой такой симпатичный здоровяк. И тот, что меня привел, как будто принес хозяину мышь.
– Ну, что, – спрашивает, – он?
Тот, что с квадратным рылом, сплевывает окурок и, придавив его башмаком, растирает по кафельной плитке.
– Да вроде бы, – лыбится, – он…
И тот, что меня привел, размахивается и бьет.
Я поднимаю глаза и чешу покрасневшую скулу.
– Ну, чего, – улыбаются, – смотришь? Иди гуляй. Воруй, пока трамваи ходят…
Пошел и сел на место. Уставился в салатницу и думаю. Наверно, с Хитровки. Какие тут еще, в Магадане, трамваи?
И вдруг приносит графин.
– Извини, – говорит, – землячок, обмишурились… – и наливает мне полный стакан.
И после стакана вместе со своим графином перемещаюсь за ихний столик на толковище. Но они уже про меня и позабыли.
– Тебе, – спрашивают, – чего?
– Как, – удивляюсь, – чего?! – и, обрывая на рубашке верхние пуговицы, обнажаю тельняшку.
– Налей, – морщится тот, что с квадратным рылом, – налей ему еще.
А когда я им надоел, то снова пригласили меня в туалет и на этот раз отметелили уже по-настоящему.
…Сначала раздался звонок, и с трубкой возле уха, уставившись на рычаг, начальница все молча кивала и слушала и в заключение произнесла всего лишь одно слово, и не совсем понятно, какое, и даже не произнесла, а, как-то тревожно покосившись на дверь, испуганно пошевелила губами. И когда повесила трубку, то, придвинув к себе арифмометр, задумчиво покрутила ручку и только уже потом склонилась над моим столом.
Сейчас попросит выписать из ежегодника расходы или построить какой-нибудь график, но, вместо этого, машинально скользнув по миллиметровке, неожиданно прошептала, что меня в коридоре ждут. И никто из сослуживцев даже не обратил внимания.
Смотрю, возле бюста вождя уже стоит. Из первого отдела. В ее каморке за семью замками – нанизанное на скоросшиватель – хранится мое личное дело. И сразу же припомнился Хасын, где за такой же «заветной дверцей» для дачи объяснительных показаний под грифом «секретно» все ждет своего часа отпечатанная в пяти экземплярах наша подпольная «Мимика».
– Товарищ Михайлов? – и точно сверяет на своем документе мою фотографию.
