Валида Будакиду - Пасынки отца народов. Квадрология. Книга третья. Какого цвета любовь?
Но было поздно! Мысли Адель уже побежали в нехорошее, постыдное русло.
Она сама не заметила, когда это произошло впервые. Может быть, после экзамена по русскому письменному, когда она одна плакала в туалете? Именно тогда ей внезапно захотелось увидеть Владимира Ивановича, размазать по его плечу сопли и стоять так, обнявшись и не шевелясь, пока ноги не сведёт судорогой! Ей очень нравилось думать о нём, и Аделаида вдруг поняла, что в своих грёзах об институте она видела не весёлые студенческие годы с дискотеками, а именно конечный результат: диплом и возвращение в Город, который она доселе люто ненавидела и никогда не могла назвать «родным». Раньше она мечтала, как покинет его навсегда, чтоб даже в страшном сне не видеть больше «лисий хвост» с Азотно-тукового завода и не слышать омерзительный голос обладателей спортивных ползунков и громадной кепки: «Дэвушка! Падары мнэ сваё имя!». Теперь же её фантазия рисовала, как она устраивается работать в морге, вместе с Владимиром Ивановичем, и ей больше ничего не надо! Собственно, что именно ей от него было нужно, она бы не смогла объяснить даже самой себе. Но было так приятно, так невообразимо бесподобно о нём вспоминать! Собственно, ничего и не надо! Просто если рядом будет Он, то ничего на свете не страшно и всё будет замечательно. Ей казалось, что от общения с Владимиром Ивановичем вокруг неё возникает невидимая броня. С ним спокойно, уютно и интересно. И никто ей больше не будет нужен: ни какие-то мужья, ни их дети и такой ненавистный, идиотский, проклятый «семейный очаг» со своим не менее омерзительным «домом – полной чашей»! Спасибочки! Насмотрелась она на эту вонючую «чашу» вместе с ёйной «хранительницей»! Одно желание – бежать от всего этого «тихого семейного рая» куда подальше, вместе с его лживостью, показухой, законами приличия, «уважением» к родителям и прочей мерзостью! Хватит ей всего этого! Нет! Только любимая работа и рядом добрый хороший учитель! «Если же всё-таки не учитель, а я в него влюбилась?» – щекотала она сама себя мыслями, втайне наслаждаясь тем, что они нематериальны и о них никогда никто не узнает. «В таких старых и мрачных не влюбляются! Влюбляются в своих ровесников. Тебе шестнадцать, а ему тридцать пять! И потом: чего тебе от него конкретно надо? Чтоб он сидел с тобой и просто разговаривал. Когда влюбляются, то хочется, чтоб поцеловали. Вот тебе хочется, чтоб он тебя поцеловал?» И вдруг к своему страшному стыду Аделаида обнаружила, что ей действительно очень, очень хочется! Безумно хочется! Хочется даже больше всего на свете, чтоб Владимир Иванович её именно поцеловал! Подошёл, просто обнял, положил бы ладонь на её макушку и в щеку поцеловал. Она снова вспомнила его нервные белые пальцы, и почувствовала, как жар приливает к лицу.
«Вляпалась ты, ненормальная!» – крикнул внутренний голос и от этого стало ещё противней.
«Что ж теперь делать?» – думала, стоя на линейке, Аделаида. Она маячила на противоположной стороне совсем одна и уже не слышала ни выступлений, ни пожеланий. Она себя чувствовала чужой на этом празднике жизни; средь бела дня и в толпе народа всеми забытой, никому не нужной. Ещё более ненужной, чем в туалете института, потому что там пока была цель – она должна вернуться в Город. И вот она здесь. И что? Если она сейчас уйдёт, её отсутствия даже никто не заметит! Как можно жить, чтоб тобой никто не интересовался, по тебе никто не скучал? Никто не замечал отсутствия? Никто не переживал? Чтоб хоть кто-нибудь просто подошёл и по-дружески похлопал по плечу: «Не боись! Всё будет в шоколаде! Не вышло? Не беда! Поступишь на следующий год!»
Настроение спустилось до абсолютного нуля по Кельвину. Аделаида пошла домой. Она понимала, что надо срочно что-то делать, чем-то заняться, иначе можно подвинуться рассудком. Может, именно вот такое состояние называется «остаться за бортом», как говорила мама? Но «за бортом» можно свободно парить! А если быстро-быстро махать руками, то даже подняться ввысь, пьянея от солнца и воздушного эфира! Надо устраиваться на работу, зарабатывать «непрерывный стаж», потому что если она опять не поступит, то следующей осенью можно попытаться поступить на подготовительное отделение при институте. Если опять не поступит, то на третий год у неё уже будет стаж, и проходные баллы для неё чуть ниже. А если опять не поступит, то… Я поняла! – она остановилась как вкопанная. – «За бортом» не существует! И «борт» будет всегда и везде, только всё дело в том, нравится он маме или нет! Любопытно, что бы сказала мама, если б познакомилась с тётей Зиной, увидела, как та чистит после кролей навоз голыми руками и кладёт чулки под матрас, при этом её дети учатся в мединституте? А она – Аделаида – её дочь, которая «должна быть ведущей и блестящей», с завтрашнего дня пойдёт устраиваться на работу санитаркой – мыть унитазы и выносить утки, или маляром на стройку, чтоб заработать стаж?»
На следующее утро Адель пошла искать работу. Санитаркой устроиться без блата было невозможно, ибо специальность «санитарка» продолжала возглавлять тройку хит-парадов самых престижных профессий. Эта специальность конкретно говорила о том, что девица в белом халате нараспашку поступает в Мединститут. Не попав в санитарки, Аделаида решила пойти в рабочие на стройку. У них в Городе на стройках работали командировочные или условно осуждённые и кавалеры, и дамы.
По улице, где жила Аделаида, если идти вверх, в аккурат около Вендиспансера было сразу несколько СМУ – строительно-монтажных управлений. Она знала эти вывески с детства, когда ещё ходила в «Пятую школу»…
В СМУ-3 её приняли довольно прилично. Позвали прораба. Явился какой-то лысый, кривоногий дядька с бегающими поросячьими глазками. Он, в упор разглядывая её с головы до ног, словно его жена уехала жить на дачу, дотошно выспрашивал, почему Аделаиде надо работать, есть ли у неё малярный разряд? Она сказала, что нет, на что дядька не расстроился, а сказал «Ничэго! Научиса!». Он пошутил, что она будет самой молодой в бригаде, и велел назавтра прийти с «ацом».
Дома после больших препирательств мама всё-таки согласилась, что если год рабочего стажа приравнивается к двум санитарским, то лучше рабочий, чем санитарский. Просто мама немного расстроилась из-за того, что уже рисовала себе Аделаиду в белом халате, дефилирующей по больнице; приходят разные люди, смотрят на неё… Да кто там знает – врач она или санитарка? У неё же на лбу не написано! Посмотрят, подумают, что врач, будут уважительно относиться… Как там у Гайдара? «Плывут пароходы – привет Мальчишу!.. Летят самолёты – привет Мальчишу! Идут пионеры – салют Мальчишу!»
Ночью Адель долго ворочалась в постели. Она с огромной радостью представляла себе начало новой жизни. Представляла, бегущей в семь утра на объект, в толстой стёганой телогрейке и с бумажным треугольничком на голове. Она с удовольствием мешает раствор, кладёт стенку – кирпичик к кирпичику – красота! Рабочие перекликаются, шутят, подкалывают друг друга. Потом обед, часовой перерыв, и снова за работу! Весело, задорно, всё в удовольствие, и работа и отдых! В общем, именно так, как показывали комсомольские стройки в кино «за жизнь».
Утром по дороге на работу папа с Адель зашли в СМУ-3. Вчерашний лысый дядька по кличке «прораб» оказался на месте. Он поговорил с папой. Прораб загружал, загружал, папа всё кивал, кивал. Потом лысый отправил их в Отдел кадров, открывать трудовую книжку. В ней аккуратно вывели: «Маляр третьего разряда». У Аделаиды внутри от радости всё ухало и пело! Завтра она может выходить на работу. Как раз коричневые штаны, которые она себе шила, уже сильно протёрлись между ногами. Туда вполне можно поставить латку и надеть. А сверху надо что-нибудь сообразить тёмное.
– Ты иды там падажды, – повернулся Прораб к Адель, когда они с папой были уже в дверях, – мнэ нада ацу сказат секрет, харашо?
– Что ж не хорошо? Сколько хотите!
Папа вышел буквально через минуту и весело зашагал в сторону школы.
– Паслушай мне, – сказал он, – эта дядя открыл тэбэ трудовую книжку, чтоб у тэбя бил стаж. Тэбэ на работу хадит не надо. Сиди дома, занимайса, пиши, читай. Он будэт получат тваю зарплату, а ты для института стаж! Харашо?
– Не «хорошо», а потрясающе! Сколько ж можно «занымаца»?! Ведь человек ещё чем-то жив, кроме занятий?! Он должен откуда-то черпать энергию! Его что-то должно вдохновлять. И необязательно, чтоб это были подвиги ратные, а просто, просто интерес к жизни! Какое-то увлечение, любовь к чему-то, или любовь кого-то; какое-то хобби, друзья, в конце концов, собаки, кошки, куры, морские свинки! Ведь невозможно чувствовать себя в полнейшей изоляции от мира, принадлежащей, как туфель, или как кран на кухне, своим родителям! То, что они собираются сделать, посадить её на весь год дома, вплоть до следующих вступительных экзаменов – это уже не тотальный контроль, а полное незаконное лишение свободы! Кажется, есть даже такая статья в УК СССР. Мама и папа желают жить её жизнью. Они желают всё знать, всё видеть, всё контролировать; они должны мыслить её мыслями, есть её желудком и в целом – быть ею! И это так страшно! Ведь каждый человек должен принадлежать сам себе. На это мама молча кивает, а потом несчастным голосом соглашается: «Да! Мы плохие родители! Да! Не пьём, не курим, не гуляем! Всю жизнь вам отдали! Спасибо, Аделаидочка, спасибо, детка! Дай бог, чтоб у тебя такая же дочь была! Тогда ты поймёшь, что такое горе! Тогда поймёшь! Мы для вас наизнанку выворачиваемся, а ты мне претензии предъявляешь! Спасибо тебе! Спасибо за всё, доченька моя родная!» И эта раз за разом повторяющаяся картина выглядит столь омерзительно, что Аделаиде гораздо спокойней тупо заткнуться и молчать. Что она и делает. После жутчайшего фиаско с поступлением она себя чувствует настолько раздавленной и настолько виноватой, что при воспоминаниях о том, как она себя вела по отношению к ним и в целом ко всем окружающим, при воспоминаниях о вакханалии безумия, когда она, заявляя о себе как о личности, пошила брюки и обрилась наголо, ей становится ужасно стыдно! Она даже не верит, что это была она.
